Леонид Самутин - Я был власовцем Страница 29

Судьба этого каннибала-трупоеда была скверной. Немцы утащили его в арест-блок и приговорили к 100 ударам плетей ежедневно, пока не умрет. Сколько он вынес таких дней – мы не узнали.

Но как и на марше, так и в лагере, самой ужасной судьбой была судьба евреев.

Постоянные поиски скрывавшихся евреев среди массы пленных продолжались все время. Лагерные полицейские, науськанные немцами, рыскали в поисках своих жертв ежедневно. Находились негодяи и в массе пленных, доносившие на своих товарищей, про которых они узнавали, что те – евреи. Крайние степени измождения, в которые пришли люди, облегчали эти поиски и разоблачения: дифференциация внешних черт различных национальных типов сделалась значительно определенней. Семитские типы лиц явно разглядывались на фоне остальной массы и предательски выдавали евреев.

Обнаруженных евреев немедленно отправляли в арест-блок. В августе – сентябре арест-блок представлял собой очень небольшую площадь в юго-восточном углу общей территории лагеря, под угловой вышкой, огороженную густой проволочной оградой от остальной территории.

Внутри на этой площадке были сделаны из колючей проволоки клетки очень малой площади – человеку не вытянуться лежа на голой земле, и такой же малой высоты – нельзя встать человеку даже среднего роста – без сплошной крыши и стен. Крышей и стенами и служили эти сплетенные из колючей проволоки сетки. Таким образом, заключенные в арест-блоке все время находились под открытым небом, на голой земле. Кормили их какими-то отбросами пищи один раз в день. Ни один человек из попавших в арест-блок по той или другой причине не вернулся в лагерь живым, чтобы рассказать о том, что там происходило в действительности. Поэтому все наши сведения об этом «учреждении» лагеря питались полулегендарными источниками и доходили до нас через несколько ступеней пересказчиков. Вероятно, первоисточниками этих сведений были те полицейские, которые по своим обязанностям были туда вхожи и видели своими глазами то, что там происходило.

Достоверным, однако, является то, что евреев там накапливали группами человек до 15–20 для расстрела. Расстрелы производились по мере формирования таких групп. Их вывод на расстрел производился обязательно днем, часов в 11–12 дня, и обязательно под музыку оркестра, сформированного также из евреев. Оркестр играл попурри из всевозможных разудалых одесских мотивчиков, вроде: «На Молдаванке музыка играет…», а выводимые на расстрел евреи обязательно должны были приплясывать под эту музыку. Пытавшихся уклониться от этого последнего предсмертного издевательства нещадно избивали плетками и палками. Многие находились в тех степенях измождения, когда и двигаться могли уже с трудом, и то с помощью соседей по строю. Таких забивали до потери сознания и заставляли других тащить эти полутрупы на себе.

Во время пребывания евреев в арест-блоке в ожидании формирования группы их ежедневно избивали плетками, давая по 25 плетей каждое утро. За всякую провинность, конечно, мнимую и надуманную, количество плетей увеличивалось многократно. Как и где производились расстрелы – мы не знали. Обреченных уводили с оркестром до ворот лагеря и затем налево вдоль южной ограды, в то время как поляк, вывозивший трупы умерших в лагере, со своей бричкой всегда сворачивал направо.

Звуки стрельбы до нас не достигали.

Удивительной и непонятной была эта страсть немцев к истязаниям и издевательствам над людьми, уже и так обреченными на смерть. Физическими мучениями и надругательством над человеческим достоинством они сопровождали человека до самой могильной черты и, казалось, никак не могли насытиться тем наслаждением, которое давали им эти истязания.

Мои чувства, так же как и у других, притупились от ежедневного вида беспредельных, казалось, человеческих мучений и страданий, и я уже давно не возмущался и даже не удивлялся виденному, но голова еще не отказывалась работать, и, глядя на немцев, я все думал, как это можно совместить, объединить, кичливое бахвальство высокой «европейской» культурой и поведение не то что на «азиатском», но на первобытном, пещерном уровне человеческого развития.

Много азербайджанцев, узбеков, некоторых кавказцев-мусульман, плохо владевших русским и не умевших словами доказать свою непричастность к семитам, тоже попали в эту погибельную свалку, особенно в первые месяцы осени сорок первого.

Когда немцы сочли, что все евреи в лагере выловлены, они отправили на расстрел и весь оркестр под его собственную музыку.

Я часто думаю: а что сейчас там, в Сувалках, на том месте, где был разбит этот ужасный лагерь смерти? Отмечено ли хоть чем-нибудь то место, где были закопаны десятки тысяч погибших, замученных и расстрелянных людей? Что-то не слышно об этом нигде, ни в одном рекламном проспекте, прославляющем достопримечательности польских городов, не приходилось мне читать даже упоминания об этих событиях. Неужели уж они так незначительны, ничего не стоящи, что и недостойны упоминания? Это нам было тогда простительно состояние общего психического отупения и безразличия под грузом тех неохватных разумом отвратительных картин зверств, сознательно и хладнокровно творившихся немцами. А сейчас?

Простительно ли безразличие и забвение тех погибших теперь?

Если бы было возможно свободно поехать в Сувалки, взял бы билет и обязательно поехал.

6

Напротив ворот лазарет-блока, через широкий проход от ворот лагеря к аппельплацу, помещались такие же ворота в особый, привилегированный блок, называвшийся «оффицир-блоком». Туда сразу же были помещены прибывшие с нашей колонной Гиль и приближенные к нему командиры.

На просторной, отгороженной низкой проволочной оградой от остальной территории площади стояло несколько щитовых сборных домиков полубарачного типа. В них и разместили немцы тех из пленных командиров, которых они признали «оффицирами». Там уже до нашего прибытия находились ранее нас попавшие в плен командиры, в том числе два генерала: генерал-майоры Зотов и Богданов.

Генерал-майор Зотов за полный отказ как-нибудь сотрудничать с немцами был вскоре вывезен ими в концлагерь, выжил там, дождался конца войны, и у меня есть написанные им незадолго до смерти его мемуары, изданные в одном из сборников Воениздата. Я его в Сувалках сам не видел, но рассказы о его стойкости, как устную легенду, там слышал.

Другой человеческий тип являл собой генерал-майор Богданов. Это была весьма и весьма примечательная в своем роде личность. Его мы видели все, и каждый день не менее трех раз.

Генерал-майору Богданову был разрешен проход по территории лагеря, и он трижды в день отправлялся из оффицир-блока на кухню через весь лагерь, по аппельплацу мимо всех блоков, провожаемый тысячами голодных глаз и посылаемыми вдогонку матюгами, одетый в длинную генеральскую шинель, как бы и не со своего плеча. В руках всегда был большой немецкий солдатский котелок. Коротышка, менее 160 см росту, он казался сравнимым со своим котелком. Это была какая-то карикатура на генерала. Только в условиях сталинщины такое физическое, моральное и умственное ничтожество могло получить такое высокое воинское звание, как генеральское. Генерал Богданов был, несомненно, позорищем для армии уже в то время, как мы видели его в лагере пленных. Но я тогда не знал, конечно, что мне придется увидеть его еще и в других условиях, где низость этой человеческой личности обнаружится в формах, совершенно анекдотических, в то время как его личные действия выявят его жестокую и садистскую натуру. Мне было бы трудно поверить рассказам об этом человеке, если бы не пришлось все видеть собственными глазами год спустя.