Лидия Герман - Немка Страница 29

Тогда же в 7-м классе я на вопрос Розы просто промолчала, иначе пришлось бы мне рассказать о случае с фотографией, о котором Роза ничего не знала, а я была уверена, что ей очень нравится Михаил и тайно находила их идеальной парой. И все ведь знали, что Михаил влюблен в Розу, и только в Розу. Неспроста он на стволе одного из тополей во дворе Шевченко вырезал ножом «Р+М». Для меня же ни один из мальчишек в Ку-чуке не представлял интереса, я всё еще всех сравнивала с моими одноклассниками в Мариентале. Не было таких, как Виктор или Альберт. Втайне я мечтала с ними еще увидеться. Тогда я была еще уверена, как и все мои родные, что после войны мы обязательно вернемся в Мариенталь.

Учебный год 1943 — начала 1944 года проходил без особых происшествий. Учебников я не имела и домашние задания выполняла чаще с Розой, а с Маней мы постоянно репетировали какие-либо маленькие пьески.

В доме семьи Шевченко проводились каждые две недели банные дни, на которые Роза и Вера меня часто приглашали — естественно, с согласия их мам. Для этого заносили из кладовой большой деревянный, по-украински называемый шаплык, ушат (у нас в Мариентале был такой, только поменьше, для стирки белья, и называли его Zuber), ставили его посреди комнаты, но поближе к печи, и наполняли его до половины холодной водой из колодца. В это время топилась уже русская печь, и в образовавшийся (калильный) жар помещали имевшиеся для этого старые металлические детали, шестерёнки, например, или детали от гусеницы трактора. Антонина Фёдоровна, не отходя от печи, то подкладывала топливо в печь, чтоб поддерживался огонь, то переворачивала или зарывала поглубже железины в жар. Накалившиеся докрасна первые две, обычно, детали она кочергой выгребала из жара, затем быстро и ловко, со сноровкой, подхватывала по одной ухватом и переправляла в шаплык. Мы же с восторгом наблюдали, как вода клокочуще бурлила, расплескивая брызги по комнате и постепенно утихала по мере остывания деталей и нагревания воды. Когда температура воды достигала определенного уровня, ставились вокруг шаплыка 3–4 кочережки или палки длинные, которые вверху скреплялись в пучок и на них расстилали рядна. Получалось что-то наподобие юрты. Тогда — купание. Нам бы хотелось всем троим забраться в шаплык, и мы поместились бы кое-как, но тогда бы расплескалась вся вода, так что купалась вначале одна, как мне запомнилось, большей частью Вера. Когда она, распарившись, порозовевшая вся, выходила из корыта, доставала А. Ф. еще од-ну-две железины, чтоб подогреть воду. Тогда мы с Розой вдвоём парились, мыли головы, тёрли друг другу спины. Банные дни проводились обычно в субботу, и я тогда оставалась ночевать. Мы с Розой спали в одной кровати и подолгу шептались тогда… и мечтали о будущем. На школьных вечерах мы играли пьески на военные темы, танцевали и пели. На уроках военного дела проводились военные игры, мы изучали различные виды тогдашнего оружия, в основном же устройство и применение винтовки (больше малокалиберной), гранаты, частично пулемета. Нам объяснили, как предохранить себя от воздействия ядовитых газов. Постоянно нас призывали быть бдительными, быть всегда начеку, так как враг всегда и везде может притаиться. При таких предостережениях мне в глубине души казалось, что под врагом в собственном лагере подозревали меня.

С благодарностью вспоминаю я теперь двух учительниц: Анастасию Семеновну Баглай — по русскому языку и литературе, и Наталью Ивановну Усенко, учительницу математики. На их уроках у меня никогда не появлялось чувства несправедливого обхождения со мной, ибо ни к кому из нас они не проявляли ни малейшего недоверия, и я была совершенно равной со всеми.

Наша классная руководительница Татьяна Ивановна М. с начала февраля 1944 года проводила с нами беседы о том, что мы достигли возраста, когда при определенных условиях можно вступить в ряды Ленинского Коммунистического Союза молодёжи. Она подчеркивала особое значение этого союза и рассказывала о том, какая честь быть членом его. При этом каждый комсомолец обязан бескорыстно служить Великой нашей Родине и быть безмерно преданным делу Ленина — Сталина. Это должно быть девизом каждого комсомольца.

И те из нас, которые считают себя готовыми и достойными быть в комсомоле, могли написать заявление о приеме. Остальные могут идти домой. Татьяна Иванова взяла мел и написала на доске образец заявления.

Для Дуни вопрос не стоял, писать заявление или не писать. Она молча встала и ушла из класса, и никто не сказал ни слова, и кроме меня никто вслед не посмотрел. Все знали, что Дуня верующая, и этим все сказано. Я же размышляла, можно ли мне вообще вступать в комсомол? Маня уже писала, и вдруг спросила меня удивленно: «А ты почему не пишешь?» Я ответила, что мне, может быть, нельзя, на что она ответила: «Как это нельзя? Можно. Давай пиши». Роза подошла и внимательно, безмолвно смотрела на меня. И тут я решилась. В конце концов, я тоже хотела быть комсомолкой. И написала заявление… Моя мама и Элла с тревогой приняли это известие, и Элла произнесла задумчиво: «Наверно, не надо было тебе подавать это заявление».

Прошло несколько дней. Татьяна Ивановна на большой перемене вошла в наш класс, хотя уроков её в этот день не было. Все ринулись навстречу и окружили её. Я тоже встала, чтобы идти к ней, но наши взгляды с ней встретились, и она дала мне знать, чтоб я осталась на месте. Я опустилась на парту. Окаменев, я сидела и слышала только шепот, сплошной разноголосый шепот. И всё-таки отдельные несколько слов я поняла. Речь шла о моей национальности, о моем заявлении. Кто-то пытался меня защитить. На это последовали вполне отчетливые слова Татьяны Ивановны голосом, показавшимся мне злостным шипением: «Откуда ты знаешь, что у них на уме. И она сама такая же немка». Потом я уже ничего не слышала, мне и не надо было больше слышать. Всё уже сказано и услышано. Приговор вынесен.

Прозвенел звонок на урок. Маня прошла мимо меня, совершенно безучастно произнесла «тебе нельзя» и с видом, как будто она меня раньше никогда не знала, собрала свои школьные вещи и ушла вперед. Вслед за ней я тоже медленно, нерешительно собрала свои принадлежности и ушла назад, села на самую последнюю парту, где никогда никто не сидел. Что происходило в классе на этом уроке, я не видела и не слышала. Как будто меня высадили где-то на обочине дороги. Все очень дружно ушли по широкой дороге и скрылись за горизонтом, а я стою одна и не знаю, что мне делать и куда мне идти, но знаю, что на эту дорогу мне ступить нельзя, потому что я немка. И этим все сказано. К тому же, дочь моего отца, который якобы враг народа…