Алексей Варламов - Красный шут. Биографическое повествование об Алексее Толстом Страница 29

Это писалось в то время, когда на Дону собирались в поход первые полки Белой армии, и позиция будущего автора «Восемнадцатого года» и «Хлеба» была сформулирована совершенно четко — поход на Москву. Однако едва ли это можно было считать литературной задачей. Идеологом Белого движения Толстой ни в коем случае не стал. И если его знакомая по «обормотнику» напишет чуть позже «Лебединый стан», то Толстой, пусть даже и симпатизировал попыткам скинуть большевиков, но как писатель решал в ту пору совершенно иные задачи.

«Осень, а затем зиму, очень тревожную со сменой власти, а иногда и с уличными боями, мы и Толстые прожили в Одессе», — писал Бунин. На самом деле не только в ней. И Бунин, и Толстой иногда вместе, иногда по отдельности гастролировали по Украине, выступали с чтением своих рассказов, писали в газеты, Толстой, по свидетельству Бунина, «получал неплохое жалованье в одном игорном клубе, будучи там старшиной», и здесь опять у Бунина проскальзывает нотка едва заметного высокомерного осуждения. В более поздней дневниковой записи она выражена гораздо резче: «Кончил “18-й год” А.Толстого. Перечитал? Подлая и почти сплошь лубочная книжка. Написал бы лучше, как он сам провел 18-й год! В каких “вертепах белогвардейских”! Как говорил, что сапоги будет целовать у царя, если восстановится монархия, и глаза прокалывать ржавым пером большевикам… Я-то хорошо помню, как проводил он этот год, — с лета этого года жили вместе в Одессе. А клуб Зейдемана, где он был старшиной, — игорный притон и притон вообще всяких подлостей!»

В одесских отношениях двух писателей много недоговоренного. Толстой и Бунин должны были вместе выступать в Киеве, но Бунин поехал один, и, судя по всему, между приятелями пробежала кошка.

Ни в дневнике Бунина, ни в мемуарах размолвка с Толстым никак не отразилась, зато сохранилась в его записях эмоциональная речь Толстого, пересыпанная проклятиями в адрес большевиков, основанная на процитированной выше дневниковой записи (но также носящей мемуарный характер, ибо была она сделана в 1943 году):

«Думаю, что зимой будем, Бог даст, опять в Москве. Как ни оскотинел русский народ, он не может не понимать, что творится! Я слышал по дороге сюда, на остановках в разных городах и поездах, такие речи хороших бородатых мужиков насчет не только всех этих Свердловых и Троцких, но и самого Ленина, что меня мороз по коже драл! Погоди, погоди, говорят, доберемся и до них! И доберутся! Бог свидетель, я бы сапоги теперь целовал у всякого царя! У меня самого рука бы не дрогнула ржавым шилом выколоть глаза Ленину или Троцкому, попадись они мне, — вот как мужики выкалывали глаза заводским жеребцам и маткам в помещичьих усадьбах, когда жгли и грабили их».

Говорил или не говорил Толстой так о русском народе и большевиках в Одессе в 1918 году, сказать однозначно трудно. Во всяком случае фраза о заводских жеребцах с выколотыми глазами встречается в «Ибикусе»:

«— Сильно пострадали от революции?

— Особняк разграблен вдребезги… Конюшни сожжены. Моему лучшему жеребцу выкололи глаза… Я понимаю — выколи мне… Но при чем мой жеребец?..

— Лошадям выкалывать глаза! Вот вам социалисты! Вот вам проклятые либералы! Это все от Льва Толстого пошло! — говорил Платон Платонович. — Так вы любитель лошадей, граф?

— Странный вопрос».

Вряд ли Бунин цитирует авантюрную повесть Толстого, которая высмеивает русскую эмиграцию и аристократию в духе «Мишуки Налымова» и всего заволжского цикла. Скорее Толстой цитировал в «Ибикусе» самого себя. Но это не значит, что он так действительно думал. Слишком это расходится с возвышенным пафосом его статей и проповедью любви, но, будучи человеком театральным, он мог просто Бунину подыгрывать.

С Буниным был один, с Эренбургом другой, с Брюсовым третий, с молодыми писателями четвертый. Во все времена — и до революции и после — граф играл, и эту страсть к игре, к театральности, к позе подметил и острый взгляд другого, тогда еще никому неизвестного писателя Ю.Олеши, который встретился с Толстым в Одессе осенью 1918 года:

«Эта наружность кажется странной — может быть, даже чуть комической. Тогда почему он не откажется хотя бы от такого способа носить волосы — отброшенными назад и круто обрубленными перед ушами? Ведь это делает его лицо, и без того упитанное, прямо-таки по-толстяцки округлым! Также мог бы он и не снимать на такой длительный срок пенсне (уже давно пора надеть, а он все держит в несколько отвернутой в сторону руке) — ведь видно же, что ему трудно без пенсне: так трудно, что… его даже завладевает тик! Странно, зачем он это делает? Но вдруг понимаешь: да ведь он это нарочно! Ловишь переглядывание между ним и друзьями. Да, да, безусловно так: он стилизует эту едва намеченную в его облике комичность! Развлекая себя и друзей, он кого-то играет. Кого? Не Пьера ли Безухова?»

Но мог сыграть и кого угодно другого. Именно эту переменчивость своего творца и отразил впоследствии герой «Ибикуса» граф Симеон Невзоров, один из самых удачных персонажей всей прозы Алексея Толстого.

Известная бунинская фраза: «Он врал всегда беззаботно, легко, а в Москве, может быть иногда и с надрывом, но, думаю, явно актерским, не доводя себя до той истерической “искренности лжи”, с какой весь свой век чуть не рыдал Горький» — амбивалентна. Точно так же мог врать Толстой и в Одессе, и в Париже, и в Берлине, и где угодно. И про большевиков, и про мужиков. И когда Симонов приводит в своих воспоминаниях слова Бунина: «Что бы я там ни писал, однако я все же не предлагал загонять большевикам иголки под ногти, как это рекомендовал в ту пору в одной из своих статеек Алексей Толстой», то опять-таки трудно сказать, было так или не было, предлагал или не предлагал и в какой статье, но если и было, то не в 1918 году, а позднее, когда Толстой по-настоящему хлебнул.

«Мне было очень тяжело тогда (в апреле) расставаться с Вами. Час был тяжелый. Но тогда точно ветер подхватил нас, и опомнились мы скоро, уже на пароходе. Что было перетерплено — не рассказать. Спали мы с детьми в сыром трюме рядом с тифозными, и по нас ползали вши. Два месяца сидели на собачьем острове в Мраморном море. Место было красивое, но денег не было. Три недели ехали мы (потом) в каюте, которая каждый день затоплялась водой из солдатской портомойни, но зато все искупилось пребыванием здесь (во Франции). Здесь так хорошо, что было бы совсем хорошо, если бы не сознание, что родные наши и друзья в это время там мучаются».

В этом кратком письме, которое написал Толстой Бунину осенью 1919 года, изложены основные вехи его пути на Запад. Сам же Толстой записывал в те дни в дневнике:

«Вечерня на палубе. Дождичек. Потом звездная ночь. На рее висит только что зарезанный бык. Архиепископ Анастасий в роскошных лиловых ризах, в панагии, служит и все время пальцами ощупывает горло, точно там его давит. Говорил слово… Мы без родины молимся в храме под звездным куполом. Мы возвращаемся к истоку св. Софии. Мы грешные и бездомные дети… Нам послано испытание…