Игорь Курукин - Княжна Тараканова Страница 29

О чём она думала в августе 1774 года, когда в Дубровнике рушились декорации почти романного польско-турецкого союза? Во всяком случае, в письме лимбургскому любовнику от 21 сентября она ещё строила расчёты на визит в Стамбул и просила денег для этой поездки. Но её кошелёк был пуст, на Радзивилла больше нельзя было положиться, а о «персидских» миллионах уже не стоило и говорить — никто не верил. «Союзница» султана не в состоянии была оплатить собственные долги в 500 цехинов (их заплатил влюблённый Доманский), она клянчила 300 червонных у пана Пржездецкого, но до глубокой осени всё ещё ждала ответа из Стамбула. Она вновь пишет бывшему жениху Филиппу Фердинанду: жалуется на Радзивилла, объявляет, что русско-турецкий мир — это ложь, а правда — победы Пугачёва… Граф умолял её отказаться от безумных затей — и в конце концов предоставил свободу с надлежащим нравоучением. «Счастие зависит лишь от спокойствия души; желать следует лишь того, что ведёт к нему, всё прочее есть суета и заблуждение, но насладиться им можно единственно через добродетель. Если вы найдёте способ добыть себе это счастие через мадемуазель Франк, мадемуазель Шелль или мадам Тремуйль, оно всё равно впрок не пойдёт, поскольку нельзя не заблуждаться, дитя моё, когда тобою руководит одна лишь страсть. „Проклятая любовь, суровый разум — кому из вас поддаться мне?“ — сказал Расин; одно мгновение удовольствия будет стоить мне горьких слёз», — написал граф в последнем письме.

Филипп Фердинанд уже был согласен на роль «истинного друга», если уж горячая кровь его дамы сердца лишила его звания любовника, и обещал хранить ей верность: «…моя кровь тоже горяча, но пусть Господь проклянёт меня на веки вечные, если я дал ей волю со времени отъезда Бетти, и я поклялся Предвечному, что никогда более со мной этого не случится». Лимбург категорически отверг искушения, которым подвергали его близкие, предлагавшие ему «со всех сторон юные невинности», чтобы женить его: «…но Бог, руководящий моим сердцем, внушает мне иные чувства, и я надеюсь, что ваши никогда не покроют меня бесчестием, ибо дружба моя к вам была неизменна».

Лишь в одном граф остался неумолим — отклонил просьбу своей Бетти об ордене «Древнего дворянства» для нового любовника, который «не может представить доказательства принадлежности к древнему роду». Но всё же ради неё счастливчику было предоставлено право получить другой орден: «…я даровал его ему ad honores[13], чтобы иметь возможность наградить его 300 дукатами»{121}.

Она же уже не могла отказаться от взятой на себя роли — хотя бы потому, что не привыкла признавать поражение. Что же теперь — возвращаться с пустыми руками к зануде из Лимбурга и его чванливой родне? Он вновь стал бы изводить её призывами к благоразумию: «Вы уже в том возрасте, когда пора становиться рассудительным, и в таком положении, где каждая ошибка становится непоправимой. Спросите сначала совета у Бога, молите Его о помощи, принесите на Его алтарь ваше сердце — единственную вещь, на которую он притязает и которой вы обязаны лишь вашему Творцу, которую он создал для себя; Он использует все средства, чтобы заполучить его, и если вы станете упорствовать, противясь Ему, Он покинет вас в вашей намеренной слепоте» и т. д.

К сожалению, мы не знаем, каким образом появились у «принцессы» и какое впечатление произвели на неё «завещания». Действительно ли Елизавета верила в своё «царское» достоинство? Едва ли, если она знала, что «завещания» — сделанные наскоро в её окружении фальшивки. А если нет? Или знала, но всё равно верила в тайну своего — несомненно, высокого — происхождения? Ведь «принцесса» даже в камере Петропавловской крепости не призналась в самозванстве, утверждала, что пакет с «завещаниями» был прислан ей неизвестным лицом, но всё же обмолвилась, что «рассуждая при том о бывших с нею в малолетстве приключениях, иногда в мыслях своих льстила себя такою надеждою, что, может быть, она не та ли самая персона, о которой в тех тестаментах упоминается».

Возможно, однако, что превращение из неудавшейся графини в дочь царицы Елизавета восприняла просто как очередной этап своих не самых безупречных приключений по части «разведения на деньги» тщеславных графов и князей в немецких и французских гостиных. Если в предыдущих случаях не повезло — Лимбург оказался скупым и мелочным, Радзивилл — дураком, а очаровать при личном свидании султана надежды не было — то отчего же не опробовать свои чары на русском вельможе Орлове? Конечно, эта авантюра может быть опасной — но не больше, чем жизнь на дармовщину в парижских или немецких отелях. Ведь Россия с её злой императрицей находится так далеко…

В сентябре 1774 года командующий российским флотом в Средиземном море граф Алексей Орлов получил по почте послание «принцессы»: «Завещание, составленное покойной императрицей Елизаветой в пользу своей дочери, прекрасно сохранилось и находится в хороших руках; и князь Разумовский, командующий частью нашего населения под именем Пугачёва, пользуясь славой благодаря преданности, которую питает вся русская нация к законным наследникам славной памяти покойной императрицы, делает то, что мы воодушевлены храбростью в поисках средств разбить свои оковы». Она уверяла, что пользуется поддержкой многих государей, прежде всего турецкого султана, и за ней стоят «главные друзья покойной императрицы Елизаветы»; Орлову же она пишет «только для того, чтобы уведомить вас, что честь и слава — всё предписывает вам помочь принцессе, которая умоляет о законных правах».

Самозванка не уговаривает, а, скорее, величественно осведомляется у екатерининского вельможи: «…какой партии вы решитесь держаться в текущих делах?» Фактически же она прямо указывает подданному: «Вот поведение, которого вы должны будете держаться, граф! Вы начнёте с обнародования манифеста, который будет заключать приложенные при сём параграфы. Если нет, то мы не будем сожалеть о том, что посвятили вас в наши замыслы, и это докажет вам, что мы желаем иметь вас на нашей стороне». Таким образом, Орлову надлежит распространить манифест о её правах. Она готова, если надо, встретиться с ним в Ливорно. И, наконец, граф может не бояться последствий: «…мы заступимся за вас и обещаем вам навсегда быть вашей защитой и поддержкой»{122}. Безвестная барышня повелевает лихим участником дворцового переворота и призывает не трусить чесменского героя!

Письмо содержало манифест к российским морякам от имени «Елизаветы Второй, Божьей милостью принцессы всероссийской». В нём шла речь о мучениях внучки Петра Великого в Сибири, её несомненных правах на трон и заботе о благополучии народа, стонущего под ярмом узурпаторши. Заканчивался он тем же призывом сделать выбор — без всякого выбора: «Божией милостью, мы, Елизавета II, княжна всея России, объявляем всем верным нашим подданным, что они могут высказаться только или за нас, или против нас. Мы имеем больше прав, чем узурпаторы государства, и в скором времени объявим завещание умершей императрицы Елизаветы. Не желающие нам принять присягу будут наказаны по освящённым, установленным самим народом, возобновлённым Петром I, повелителем всея России, законам»{123}. К сожалению, реакция Алексея Орлова на это письмо осталась неизвестной — но, думается, не вполне цензурной. Самозванка предусмотрительно не указала своего адреса и предложила графу послать ответ на имя секретаря своего лимбургского поклонника.