Ольга Голубева-Терес - Ночные рейды советских летчиц. Из летной книжки штурмана У-2. 1941–1945 Страница 29

Каждый раз, когда машина ныряла вниз, мотор начинало так грозно трясти, что весь самолет стал вибрировать. Выбиваясь из сил, летчица усмиряла машину, напряженно глядела в приборы. А их стрелки дрожали все сильнее, и все труднее было следить за ними. Чтобы управлять машиной без видимости горизонта, нужна тренировка. Завяжи глаза и попробуй пройти по ровной площадке шагов пятьдесят, стараясь выдержать прямое направление, – уведет в сторону. Ночью, при плохой видимости, не просто хуже видно: в кромешной тьме, когда глаз не в состоянии уцепиться за неуловимую линию горизонта, чувства обманывают человека. То тебе кажется, что машину кренит, то возникает иллюзия снижения, а то и вовсе пропадает представление о том, где верх, а где низ…

Для того чтобы сохранить заданное положение в пространстве, надо безоговорочно, свято верить в показания приборов и подчиняться им. Надо верить стрелочкам. Худякова твердо знала: не поверишь – упадешь, как большая глупая птица. Нина не отрывалась от приборов. Она рассчитывала и на меня, на штурмана. Мы шли с потерей высоты, надеясь найти какой-то, хотя бы мало-мальский, разрыв в этом белом покрове. Снижаясь, мы все больше увязали в зыбучей тьме. Высотомер показывал 300 метров. Это высота холмов. Мне чудилось, что холмы бегут навстречу нам с головокружительной скоростью, что даже самая маленькая глыба земли может разбить наш самолет вдребезги. Мы приняли решение: идти, пока не иссякнет горючее, и посадить машину где придется, рискуя расплющить ее о землю. Я пускала в ночь осветительные ракеты. Они вспыхивали, взвивались, кружились и, осветив гладкую равнину тумана, гасли под самолетом.

– Интуиция мне подсказывает, – сказала я, – что ветер несет нас к Азовскому морю.

И тут же дала новый курс. Причем поправка была настолько велика, что летчица усомнилась, но, выслушав мои доводы, согласилась со мной.

В общем-то мы ничего не теряли. Даже если я и ошибалась, то все равно мы выигрывали хотя бы в том, что подальше уйдем от моря.

Пройдя новым курсом сорок минут, я попросила летчицу еще подвернуть самолет чуть левее и сказала, что пора снижаться: аэродром где-то здесь, около нас. Но Нина возразила: дескать, еще рано.

– Но ветер ведь попутно-боковой, – настаивала я, и она стала снижаться.

Тут нужна ювелирная точность: в выдерживании прямой на снижении, в сохранении поступательной скорости.

– Нина, следи за приборами, а я – за землей. Как увижу, скажу. Сохраняй курс…

За чем надо следить и что сохранять, Худякова знает и без меня – она же прекрасная летчица, – и знает лучше, чем штурман, но она сама учила меня говорить добрые слова в трудных условиях.

– Ладно, следи за землей, – соглашается Нина и плавно, осторожно продолжает снижаться.

Минуты кажутся вечностью. Идем над туманом. Для меня эта ночь кажется безбрежной. Она не ведет ни к аэродрому, ни к рассвету – через пятьдесят минут должен кончиться бензин. Рано или поздно, так ничего и не увидя, мы рухнем… Только б дождаться рассвета… Утро представлялось мне берегом спасения.

– Штурман, – зовет летчица, – не молчи. Лучше уж стихи рассказывай.

– Пытаюсь уточнить снос. На пальцах…

У нас не было необходимых пилотажных приборов. Измерить снос в наших условиях было невозможно. Мы плыли между облаками и туманом, в тусклой мертвой пустоте.

Неожиданно сквозь просвет в тумане под нами блеснула вода.

– Море! Правее! Курс…

Летчица круто повернула к берегу, но невозможно было понять, далеко ли мы ушли над морем. Как знать, доберемся ли мы до берега? Хватит ли горючего? И даже если доберемся, надо еще найти посадочную площадку.

Спасла нас случайность. Я дала Нине курс, подчиняясь совершенно необъяснимой интуиции. В какое-то мгновение туман становится реже, и где-то под нами мелькает световое кольцо. Это же наш приводной прожектор! Теперь до аэродрома рукой подать. Но радость преждевременна: туман опять сгущается.

– Что делать?

– Надо садиться.

– Но…

– Конечно, такая посадка пострашнее любого обстрела.

– Обидно…

– Никаких «обидно»! – прикрикнула летчица. – Ищи аэродром, а там подсветишь ракетой.

– Да вон он, аэродром!

Над туманом появился пучок зеленого цвета – ракета! За ней вторая, третья…

– С земли светят!

– Вижу…

А с земли все взлетают и взлетают ракеты. Взлетают с одного и того же места. Если принять эту точку за начало посадочной полосы, то… Надо только выдержать посадочный курс. Эх, если б увидеть землю! Всего на одну секунду!

Даю посадочный курс. Самолет со всех сторон окутан ватой. Я смотрю на приборы. Как их мало! Недостает самых необходимых. Самолет идет в месиве тумана. Ниже. Еще ниже. Где же эта земля? Ни зги не видать. Еще ниже. Справа проходит дорога со столбами. Не врезаться бы.

Смотрю вперед: что-то чернеет внизу. Даю ракету. Белый свет ракеты выхватывает на секунду темное пятно земли. Летчица убирает газ. Легкий удар колес о землю. Худякова тут же выключает зажигание, чтобы самолет не загорелся, если на пути окажется какое-либо препятствие. Стоим. Я выпрыгиваю из кабины и берусь за крыло. Разворачиваемся и рулим, ориентируясь по ракетам.

В тумане совсем темно. Вот кто-то подбегает и хватается за другое крыло – Маменко!

Зарулили на стоянку. Худякова выключает мотор, и нас встречает удивительная тишина. Радость от встречи с землей была недолгой. Она быстро погасла, уступив место тревоге: что с другими? Не вернулись два экипажа: Распопова с Пинчук и Володина с Бондаревой. Я прикинула время. Если в обыденной жизни десять – пятнадцать минут опоздания – пустяк, то для самолета, совершающего боевой полет, да еще в сложных метеоусловиях, они полны грозного смысла.

Экипажи Распоповой и Володиной вылетали последними, и разница во времени с момента вылета первого самолета составляла два часа. Мы в это время шли с задания, преодолевая туман и сильный боковой ветер, а они только приближались к цели. Значит, когда они шли домой, туман еще сильнее распространился и ветер усилился. Для них уже не было никаких лазеек, никаких окон. Расчетное время давно прошло, а мы все еще ждали. Никто не решался первым уйти с аэродрома. Уйти – поверить в несчастье, примириться с бедой. Мне так хотелось услышать тарахтение По-2, что порой я и в самом деле слышала его, но то был шум крови и ветра в ушах. Дважды мне почудился свет сигнальных ракет.

Светало. Аэродром опустел. А я все вслушивалась в небо. Подошла Худякова:

– Идем, штурман. Ждать бесполезно.

Мы шли к поселку, обсуждая возможные варианты их посадки. В гибель не верили.

В эскадрилье уже стояла тишина, хотя никто не спал. Девчата беспокойно ворочались в спальных мешках, вздыхали. Я склонилась над картой, лежащей развернутой на столе. Кто-то уже до меня думал над ней.