Эстер Гессен - Белосток — Москва Страница 29

Позднее, увы, без Юлии Борисовны, которой уже не было в живых, я перевела «Сказания евангелистов» этого же автора. Русское книжное издание вышло в свет даже раньше польского, благодаря тому что Косидовский по моей просьбе присылал мне номера еженедельника, печатавшего «Евангелистов» в отрывках с продолжениями. Впрочем, автор был потом недоволен русским изданием, а я чувствовала себя виноватой и очень переживала. Дело в том, что по поручению издательства я в ходе работы над переводом попросила у Косидовского разрешения кое-что в тексте сокращать по своему усмотрению. Он согласился, и я сделала небольшие купюры. Могла ли я ожидать, что в редакции атеистической литературы Госполитиздата, пользуясь этим устным разрешением, повычеркивают, не согласуя со мной, еще целые главы! Как мне потом объяснила редактор книги Татьяна Иванова, это было сделано исключительно по соображениям экономии: как раз не хватало денег и бумаги (что для такого издательства представлялось в ту пору совершенно невероятным), и в издательском плане для «Евангелистов» было предусмотрено не более тринадцати авторских листов. Ну а поскольку автор написал куда больше, вычеркнули все, что было возможно. Я была ужасно расстроена. Прежде всего, нетрудно было угадать, какова будет реакция Косидовского, ну и потом, за некоторые главы мне было просто обидно. Правда, кое-что, например заключительный раздел, посвященный найденным в пустыне так называемым Кумранским рукописям (древнейшим текстам Библии), мне удалось несколько лет спустя опубликовать в журнале «Наука и религия». И, к счастью, Косидовский поверил, что все произошло не по моей вине, и продолжал относиться ко мне с неизменной доброжелательностью. Мы переписывались до самой его кончины, а бывая в Варшаве, я всегда его навещала. Однажды мы были у него с Сергеем и Леней, после чего я получила от него письмо о том, как ему понравились мои муж и сын.

После смерти Юлии Борисовны я перевела несколько книг («В рай и обратно» Яна Юзефа Щепаньского, «Бегство от запаха свечей» Кристины Паенк и еще какой-то детектив) на пару с ее любимой племянницей, тогда начинающей, а теперь, пожалуй, самой известной в Москве переводчицей польской литературы Ксенией Старосельской. И в дальнейшем долгое время, вплоть до начала 1990-х годов, параллельно с работой в редакции занималась переводами. Перевела, как я уже упоминала, несколько романов Игоря Неверли, «Калину» Богуслана Когута, «Балладу о Янушеке» Славомира Лубинского, очерки о советских республиках «Киргиз слезает с коня» Ришарда Капустинского и другие произведения. Последними публикациями в моем переводе были автобиографическая повесть Неверли «В минуты роковые» и повесть Ежи Анджеевского «Апелляция» в двухтомнике этого писателя, вышедшем в издательстве «Художественная литература» в 1992 году.

Тогда же я перевела для советско-польского издательства «Орбита» роман Ярослава Абрамова-Неверли (сына Игоря Неверли) «Союзники», но как раз незадолго до того, как я сдала рукопись в редакцию, распался Советский Союз, издательства стали менять направление, отдавая предпочтение низкопробным детективам (сейчас эта тенденция, к счастью, вроде бы проходит), некоторые издательские фирмы закрылись совсем, а «Орбита», передумав издавать «Союзников», выплатила мне смехотворный гонорар по расценкам, существовавшим на момент заключения со мной договора, то есть до введения свободных цен. Мне жаль, что книга не вышла, она мне очень нравилась, но ничего не поделаешь.

За годы переводческой работы у меня было еще несколько неизданных книг, из которых я больше всего сожалела о книге Яцека Бохеньского «Поэт Назон» о римском поэте Овидии. Она должна была выйти в издательстве «Прогресс», я работала над переводом с огромным удовольствием, автор прочитал его в рукописи и одобрил. Однако вскоре Бохеньский вызвал гнев наших властей каким-то своим критическим по отношению к СССР выступлением в польской прессе, и книгу тут же вычеркнули из издательского плана. Мне было особенно обидно, потому что, если бы писатель высказался на щекотливые темы несколькими месяцами позже, «Поэт Назон» успел бы выйти в свет. И еще раз я расстроилась в связи с этой книгой пару лет назад: времена коренным образом изменились, и мне вдруг позвонили из издательства, которое к тому времени отпочковалось от «Прогресса» и стало зваться «Радугой», и сказали, что они хотят издать «Назона», но не смогли найти в архиве рукопись перевода и просят, если она у меня сохранилась, передать им экземпляр. Увы, поскольку с той поры утекло много времени, я свой перевод тоже не нашла, хотя перерыла в поисках его всю квартиру. И до сих пор не знаю, вышла ли книга или нет, во всяком случае, перевести ее заново мне никто не предложил.

В том же 1962 году, когда я потеряла в родах своего ребенка, мой сын Саша закончил школу и поступил учиться в Московский энергетический институт (МЭИ). О перипетиях его поступления в вуз стоит рассказать, так как они характерны для того периода. Саша был если не самым способным, то уж во всяком случае самым прилежным из моих троих детей. В школе учился прекрасно, отличался успехами, особенно по таким предметам, как физика и математика, и задолго до получения аттестата зрелости решил, что будет пытаться поступить на физический факультет МГУ. Все знакомые советовали мне отговорить его от этой затеи. Тогда, правда, было уже не сталинское время, но для евреев по-прежнему многие учебные заведения или отдельные факультеты оставались закрытыми, хотя теперь это зависело в основном от местного руководства. Ну а о декане физфака было известно, что он евреев не любит и не принимает. Но Саша упорно стоял на своем, а я не хотела на него давить.

Сдавать надо было два письменных экзамена — математику и сочинение — и три устных — математику, физику и химию. Все знали, что главный отсев происходит на письменном, очень сложном экзамене по математике, после которого практически не остается конкурса. Так же и в том году, вначале было по восемь кандидатов на место, а после письменной математики осталось 1,1. Согласно заведенному порядку, письменную работу абитуриенты не подписывали своей фамилией, а ставили порядковый номер. И через несколько дней приемная комиссия вывешивала список допущенных к дальнейшим экзаменам. Саша решил все задачи, вернулся домой гордый и довольный, смеялся над моими опасениями. Действительно, в назначенный день он обнаружил свою фамилию в списке выдержавших первое испытание абитуриентов и двумя днями позже, уверенный в себе, отправился на устный экзамен по той же математике. Вернулся он через несколько часов, бледный как полотно. Я выбежала ему навстречу в переднюю, но он прошел мимо, бросив только: «Я провалился», и заперся в ванной. Взволнованная и испуганная, я долго стояла у двери, умоляя его открыть, наконец он вышел, вытирая слезы. Оказалось, что он правильно ответил на все вопросы билета, но экзаменатор его никак не отпускал, задавал все новые вопросы, а затем предложил решить очень сложную задачу. Саша сказал, что над такой задачей ему необходимо подумать, на это экзаменатор заявил: «Думать надо было раньше, теперь ты должен отвечать», — и поставил ему двойку. Саша был совершенно убит таким неприкрытым издевательством и поначалу слышать не хотел о том, чтобы попытать счастья в другом учебном заведении (экзамены в МГУ проходили в июле, во все же остальные вузы — в августе). Наконец он дал себя уговорить, подал документы в МЭИ, сдал прекрасно и был зачислен. Любопытно отметить, что еще через несколько лет в МЭИ тоже начисто перестали принимать евреев. Саша защитил диплом в 1967 году, но душевная травма, полученная в МГУ, не давала ему покоя настолько, что в начале 1970-х, уже довольно давно работая программистом, он добился приема туда на специальный математический факультет для лиц с высшим инженерным образованием и окончил его. Я же до сих пор убеждена, что именно потрясение, пережитое на приемном экзамене в 1962 году, стало первым стимулом для его принятого впоследствии решения покинуть эту страну.