Михаил Пришвин - Дневники 1926-1927 Страница 29

Я простился с Андреевым и побежал в буфет. Там было множество людей и виднее всех был Авксентьев, председатель парламента. Кто-то подошел к нему, потрепал по плечу и сказал добродушно:

— Ну, как мягко царское кресло?

— Ничего, — ответил Авксентьев тоже добродушно, <1 нрзб.> устало.

Один журналист из эсеров, глядя на эту идиллию, сказал мне:

— Вот, вот, надо именно в этом видеть завоевание революции: смотрите, какая простота в обращении.

Он говорил совершенно серьезно. Я спросил, не видал ли он «тигра».

— Сию минуту перед вами он со мной разговаривал, он вышел в ту дверь, мы его сейчас догоним.

Мы побежали. В следующей комнате встретился Семен Маслов. Спросили его.

— А вон он, — обернулся Семен Маслов.

— Где, какой он? — спросил я.

— Вон в сером пиджаке.

Пока я искал глазами серый пиджак в толпе, Семен Маслов сказал:

— Перешел в зал!

Мы в залу. Там сказали:

— Вышел на лестницу.

Мы по лестнице.

— Бежим, — сказал журналист, — вон одевается.

Мы побежали, но столкнулись лицом к лицу с одним землевладельцем из Полтавы, ужасно противным и глупым:

— Куда, куда, — взревел он, удерживая меня, — ну что там, что Терещенко?

Пока я от него отделался, «тигр» оделся и выскользнул.

Вскоре после того опять началась стрельба по той улице, по которой я ходил в гости к Р-у, но я не посмотрел на стрельбу и с некоторым даже приятным риском пробрался.

— А кто у нас был сейчас! — сказал Р.

Я сразу догадался по тону: был ускользающий от меня «тигр».

С большим интересом спросил я:

— Ну, расскажите, что он говорил?

Р. и жена его рассказали подробно. Сидели за чаем. После большого молчания С. П., жена Р. спросила:

— Ну, кто же спасет Россию?

И тот человек ответил:

— Я!

После того я ушел в раздумьи: «Как он будет спасать, если отрекся от убийства наверно, что он такое выдумал?»

Потом началось повторение прежнего, убийства, проклинания, новая книга, похожая на первую, с разочарованием в убийствах и ненужности их…

После этой книги я совсем перестал интересоваться судьбой этого человека, и когда он выдумал что-то совсем как будто новое, о нем много писали, я не читал. Я долго не читал газет. Однажды в глушь ко мне добрался приятель и не сразу, а через день, два спросил меня, что я думаю о причинах самоубийства…

И он назвал это имя.

— Так он покончил с собой! — вскрикнул я.

— Неужели вы и этого не знаете? — спросил меня приятель.

И подробно рассказал мне о самоубийстве того, кто считал себя призванным спасти Россию.

Прохожие бывают разные (и нас захватывают), от иных остается нам то, другое: хорошему часто рад, худому — <2 нрзб.>. А есть просто проходящие люди, идут и не завертывают, пройдут и кончено.

М<ережковски>й, предполагая, что я имею большие связи с революционерами, сказал <не дописано>

У М. сидел один из вождей меньшевиков и холодно спорил о значении религиозного движения в революции, повторяя слово «логически». После его ухода М. сказал:

— Как будто логически, а как-то не задевает и ничего не остается, эти люди, о которых говорится: ни холоден, ни горяч. Нет, с этим надо покончить, нам надо сходиться с эсерами, это к нам ближе.

После того М. спросил, не имею ли я связи с эсерами. Я знал, что М. совершенно не знает быта революционеров и один из эсеров, укрывавшийся в моей квартире, как большой курьез рассказывал, будто М. у кого-то из эсеровских вождей спросил: «Где можно записаться в вашу партию?» Этот, укрывавшийся у меня чуть ли даже не со своими бомбами максималист и был в то время моим единственным знакомым, в котором я уважал революционера настоящего, типа, описанного Толстым в «Воскресении». Но я не мог себе представить встречи его с М. Потому я сказал:

— У меня есть одна крупная связь, но я не представляю себе, как такой человек будет сидеть за этим столом, есть ветчину и виноград и вести стройно разговор, по-моему, он тут беды наделает.

Тогда М. сказал:

— У вас какое-то тяготение к рядовым в революции, но ведь среди них есть и настоящие джентльмены, вот например…

И он мне назвал то литературное имя эмигранта. Я, конечно, знал это имя, но не больше, имя навязло мне в ушах: что-то очень крупное, но что именно я не знал и книг его не читал.

После я слышал, что М. обращался, кажется, к нему с запросом: где можно записаться в вашу партию?

Я не совсем понимал рел.-фил. убеждений М., очень уважал его как одного из самых образованных людей в России: я питаю, вообще, слабость к людям, по-настоящему образованным, это крайне редкое явление в России. И «джентльмена» я понял в том же смысле, как понимал самого М. Но, конечно, я знал, что М. чужой нам человек, как бы иностранец, путешествующий в России. Совсем другое получалось из человека, если он с настоящими русскими революционными корнями, из коренных эсеров и притом джентльмен. С этого времени я взял джентльмена из эсеров себе на заметку как нечто утяжеляющее приятный груз всяких возможностей в будущем и радостных встреч.

Долго я не мог его увидеть, потому что он жил заграницей. Но я расспрашивал рядовых, и всюду имя его повторялось в великом уважении: это был, конечно, один из немногих вождей.

Когда началась революция, то вдруг все стало можно видеть своими глазами. Вдруг появился он и сразу на высоком посту. И сразу же им был выпущен листок о себе, расклеенный на всех перекрестках. Листок, этот слишком известен, над ним смеялась вся страна, и нельзя было не смеяться, потому что это обращение к мужикам совершенно было развенчивающее, как если бы я сказал:

— Я ваш крестьянский джентльмен, объявляю по всем вашим городам и весям.

И потом в этом роде все быстро пошло под гору. Первый раз я встретил его в одном из дворцов, обращенных в его дворец со всеми его редакциями. Меня привезли в его комнату. Беспорядок в комнате был невозможный, я зацепился ногой за пустой раскрытый чемодан. Люди входили и уходили. За длинным столом сидел с двумя дамами с полуседыми волосами не замечательного вида интеллигент и ел руками колбасу. Дамы тоже ели колбасу. Меня представили. И это, оказалось, был он сам, крестьянский «джентльмен». Разговор у нас был незначительный, больше смеялись.

Потом я слышал несколько его речей, они произносились с лукавостью дьяка XVII века и этим заманивали во что-то вникнуть глубокое, но политические подробности, бесчисленные, витиеватые, как завитки стиля XVII века, бесконечно утомляли. Из длинной речи в течение двух с чем-то часов у меня осталась только его очень плутоватая мордочка дьяка. А когда я прослушал вторую такую же речь, то стал догадываться, что плутоватость не органический принцип его как дьяка, а это вроде той высшей манеры, которой пользовались высшие литераторы того времени и называли это «стилем». И это был только «стиль» XVII века. Человек был в стиле.