От Берлина до Иерусалима. Воспоминания о моей юности - Гершом Шолем Страница 29

Жерненский, выходец из Литвы, учившийся в йешиве Слободки, говорил на чистом роскошном иврите, какого я и по сей день ни у кого не слышал. К сожалению, он был весьма немногословен – вежлив, но замкнут в себе. Я часто пытался вызвать его на разговор какими-нибудь провоцирующими высказываниями, хотел послушать его удивительный иврит, узнать его взгляды на книги и писателей, словом, всё то, что позднее нашло выражение в его путевых очерках и прекрасных переводах с русского[73]. Он был совсем чужд духа «Поалей Цион», но дискуссий избегал. Так или иначе, это смешение разнородного на фоне общего основания порождало в нашей компании великое бурление.

Несомненно, пансион Штрук стал идеальным пунктом для уловления отголосков великого переломного события 1917 года, долетавших до нас уже тогда, – русской революции. С середины марта по середину июня я наблюдал сильнейшее возбуждение, которое охватило пансионеров на первых стадиях революции, – ведь в большинстве своём это, как сказано, были русские евреи. Вначале среди нас царила некоторая растерянность, никто не знал, куда развернутся мятежные события, но вскоре – когда появилось первое либеральное правительство, и в особенности когда в середине мая было сформировано первое социал-демократическое правительство под началом Керенского – неуверенность уступила место воодушевлению. Отмена всех антисемитских законов и постановлений, принёсшая освобождение миллионам российских евреев, полностью изменила ситуацию, людей охватила эйфория. С падением царизма враждебность по отношению к России исчезла словно в одночасье, и воцарился безграничный оптимизм.

В апреле и мае стали поступать более подробные сведения о том, как еврейские массы, получив полную свободу во всех отношениях, самоорганизуются на основе своих разнообразных взглядов, и тут же выяснилось, что сионизм всё более и более укрепляется и уже составляет серьёзную силу. Помню общее ликование (особенно в мае), когда Рубашов принёс первые выпуски газет на идише и на иврите, переправленные издателю “Jьdische Rundschau” через Стокгольм. Пансионеры буквально проглотили эти номера за одну ночь. В мире словно бы расцвела новая весна. Мы бесконечно спорили о возможностях окончания войны, так как вскоре стало очевидно, что это и есть ключевой вопрос, стоящий перед новым правительством, и от него в высокой степени зависит судьба набирающей силу революции. Рубашов рассказывал о первых шагах к созданию в России организации под названием «Хехалуц» и о широком иммиграционном движении, которое, как многие надеялись, начнётся после окончания войны. Надо иметь в виду, что Декларация Бальфура[74] тогда ещё не была составлена, и в Германии также были сделаны некоторые политические усилия, чтобы побудить МИД этой страны выступить с недвусмысленными заявлениями и, главное, предпринять в переговорах с Турцией конкретные меры для открытия ворот в Землю Израиля. О большевиках тогда вообще не говорили, и даже когда Ленин в конце апреля вернулся в Россию и деятельность большевиков начала привлекать внимание общества, никто всерьёз не думал, что именно большевики, при любых выборах остававшиеся в меньшинстве, смогут взять власть. Проблему для сионистов составляли не большевики, а меньшевики, ибо в число известнейших меньшевистских деятелей входили несколько влиятельных евреев, которые, как известно, были непримиримыми противниками всех сионистских устремлений, особенно настроенными против «Поалей Цион». Таково было общее настроение во время моего отъезда из пансиона, но как же всё изменилось следующей зимой, уже после большевистской революции, когда я вновь встретился с Рубашовым! Он был потрясён ужасом происходящего, событиями, от которых человек вроде него не мог ожидать ничего хорошего. Он сказал мне: «Все надежды, которые мы возлагали на мартовскую революцию, оказались напрасными», – и был прав.

Декларация Бальфура от 2 ноября 1917

Я был единственным «настоящим» берлинцем в пансионе, потому ко мне относились очень дружелюбно, хотя кое в чём воспринимали как большого причудника. Наступило время острой нехватки продовольствия (пресловутая «брюквенная зима»)[75], однако фрау Штрук, еврейская вдова, умела экономить. Мы отдали ей все свои продовольственные карточки (которые ввели уже довольно давно), и время от времени к нашему, надо сказать, приятному удивлению в кладовке обнаруживался торт, который и бывал употреблён уже глубокой ночью. А дело в том, что многие у нас любили потолковать поздними вечерами, и нередко наши беседы затягивались до двух часов ночи.

Живым средоточием нашего пансиона был 27-летний Залман Рубашов, позднее ставший президентом Израиля под именем Шнеер Залман Шазар. Рубашов, у которого Артур Кёстлер позаимствовал имя для героя своего знаменитого романа «Слепящая тьма» о московских политических процессах[76], родился в Белоруссии, в весьма уважаемой семье хабадских хасидов, уже, однако, присматривавшейся к идеям просвещения. В шестнадцать лет не по годам развитой юноша вступил в партию «Поалей Цион» и перевёл на звучный иврит программный документ движения «Токнитену» («Наша платформа»). Истинной страстью Рубашова было всё еврейское, но больше всего увлекала его еврейская история. Несколько лет он учился в России, но, что более важно, – в «Академии» барона Давида Гинцбурга, первом в Европе академическом институте еврейских исследований, не направленном на подготовку раввинов[77].

В 1912 году Рубашов приезжает в Германию, чтобы прослушать курс лекций по истории у Фридриха Мейнеке во Фрайбургском университете. В начале Первой мировой войны Рубашов был интернирован как враждебно настроенный иностранец, но уже в 1915, как и другие русские евреи, освобождён. Это случилось в результате усилий еврейских организаций Германии, которым удалось убедить власти в том, что российские евреи гораздо более враждебны по отношению к российскому режиму, чем к немецкому, более того, к последнему они de facto относятся с большим дружелюбием, что при тогдашних обстоятельствах в основном соответствовало действительности. Итак, Рубашов приехал в Берлин, где его обязали всего дважды в неделю отмечаться в соседнем полицейском участке, и стал работать в “Jьdische Rundschau”, освещая там всю еврейскую тематику, поскольку свободно владел ивритом, идишем и русским. Помимо этого он развернул кипучую деятельность в среде сионистской студенческой молодёжи партии «Поалей Цион» и «Еврейской ассоциации рабочего образования Перец», располагавшейся на первом этаже здания Фольксхайм. Там же «Поалей Цион» и бундовцы заключили мирное соглашение на время мировой войны. Общим языком обеих партий был идиш. Как только у него выдавался свободный вечер после работы в редакции, Рубашов отправлялся в Фольксхайм и читал там курс по истории народа Израиля от Адама или от отца нашего Авраама (я на этих лекциях не присутствовал) – и до настоящего времени. Нередко он опаздывал, но многие дожидались его прихода – и это того стоило.