Г. Мунблит - Воспоминания об Илье Ильфе и Евгении Петрове Страница 29

— Под суд! Ильф часто произносил эти слова, отбрасывая только что прочитанный им новый роман или свежий номер журнала.

— Под суд! — восклицал он, поблескивая стеклами пенсне. — Написал фальшивую, лживую книгу? Под суд! Как ты смеешь писать о том, чего не знаешь? Морочить читателя? Издеваться над ним? Писать книги только затем, чтобы заполнить их одной только видимостью? Бредом сивой кобылы? Под суд! Выпустил плохую картину, без всяких признаков мысли, воодушевления, страсти? Под суд!.. Он не выносил чистеньких работ, добросовестных упражнений в чистописании, выдаваемых за творчество Роман одного из своих друзей, талантливого и кроткого человека, Ильф разнес беспощадно, уничтожающе, помянул свои излюбленные «под суд!» и «бред сивой кобылы», потому что роман был сплошь выдуман, в нем отчетливо сказывалась высокая писательская техника, но не было ни капли настоящей жизни; автор обманывал своего читателя видимостью литературного произведения и писал о том, чего не знает. Сам Ильф никогда не писал о незнакомых вещах. Чрезвычайно требовательный к себе, он много читал и много работал, много ездил по своей стране и зарубежным землям, многое наблюдал и изучал, прежде чем творчески открыться перед читателем. Он презирал литературу готовых фраз, штампованную литературу, в которой за привычными и обязательно-бесспорными словами тщательно бывают укрыты и вялость мысли, и безмятежность чувств.

— Видно, что человеку смерть как не хочется писать. Зачем же он пишет? Бросай перо, ступай работать в какой угодно другой области. Выбирай! Выбор велик. Работай, живи, радуйся. Но не ври, не насилуй себя, не паразитируй, не скучай, а не то… Под суд!!! — восклицал он, делая движение головой, будто собираясь бодаться. Замечательно полное, органическое, талантливое, честное, действенное, творческое содружество нарушила смерть. Ильф и Петров глубоко сроднились друг с другом, одинаково думали и чувствовали, выработали совершенно единый характер мышления, единый язык… Эти два человека жили одной жизнью.

В. БЕЛЯЕВ

ПИСЬМО

«Вашу повесть прочитали Ильф и Петров». Эти строчки, оброненные мимоходом в деловом письме, доставили мне большую радость. Разумеется, письмо было показано всем знакомым. Тем из них, кто знал слабо литературу, я добавлял с нескрываемой гордостью: «Это те самые Ильф и Петров, что написали «Двенадцать стульев». Повесть о гражданской войне на Украине-«Подростки», названная в отдельном издании «Старой крепостью», вышла в ленинградском Детиздате. Книга попала к читателю. Я стал подумывать о ее продолжении. Написал несколько новых глав, продолжающих историю героев «Старой крепости». В это самое время, наполненное радужными планами, состоялся очень невеселый разговор с директором издательства.

— Мы сделали большую политическую ошибку, выпустив вашу книгу! — сказал он. — Ее никто не хвалит. Никто о ней не пишет. А один авторитетный товарищ прямо заявил нам, что «Старая крепость»-чужая книга. Вполне возможно, что вас за эту книгу посадят, а у меня в лучшем случае отнимут партийный билет. Такие слова услышал я от директора издательства. Стоит ли говорить, с каким чувством они были восприняты? А может, директор и прав? Может, и в самом деле надо считать несостоявшимся первый литературный опыт? Может, следует немедленно перестраиваться и отставить задуманную вторую книгу, перечеркнуть мысленно дальнейший путь героев? Полный отчаяния, не зная, что же делать дальше, я вспомнил фразу из письма сотрудника редакции журнала «Молодая гвардия»: «Вашу повесть прочитали Ильф и Петров…» Из двух писателей оставался к этому времени в живых только Евгений Петров. Илья Ильф умер вскоре после возвращения из Америки. Перед самой его смертью мы читали отличную статью Ильфа и Петрова «Писатель должен писать!». Из содержания этой статьи, из любого фельетона Ильфа и Петрова вытекало, что оба они люди кровно заинтересованные в развитии нашей, советской литературы, желающие притока в нее свежих сил. Вот почему я опустил в почтовый ящик маленькое письмо, адресованное Евгению Петрову. Я спрашивал у него совета, как быть, и просил прощения, что тревожу его. Прошла неделя, вторая. Уже отчаявшись получить ответ, к исходу третьей недели я увидел дома конверт с размашистой подписью в левом нижнем углу его: «Евгений Петров». Многое в этом письме дополняет наше представление о светлом облике Евгения Петрова. Вот почему, опуская его оценку моей книги, я привожу все остальное почти целиком: «Ваше письмо от 14/II получил, примерно, неделю тому назад. Очевидно, некоторое время оно провалялось в редакции. Ответил я не сразу вот по каким причинам: я не читал Вашей повести «Подростки». Ее читал покойный Илья Ильф (очевидно, вам неправильно передали). Ильф говорил мне о вашей повести… Должен сказать, что Ильф был чрезвычайно строгий критик и тонкий ценитель литературы. С удовольствием сообщаю Вам его мнение. Получив Ваше письмо, я достал «Старую крепость» и, прежде чем ответить, прочел ее…Мне кажется, Вы слишком большое значение придаете таким вещам, как молчание критики или неприятный разговор с директором издательства (очевидно, не слишком умным человеком). Молчание критики-штука очень неприятная, ударяющая по самолюбию. Но помните одно-никакие ругательства критики не могли, не могут и никогда не смогут уничтожить действительно талантливое произведение; никакие похвалы критики не могли, не могут и никогда не смогут сохранить в литературе бездарное произведение. Если Писарев ничего не мог поделать с Пушкиным, то уж конечно, рапповская критика не могла задавить талант, скажем, Алексея Толстого. Всякая талантливая (это обязательное условие) книга найдет читателя и прославит автора. В то же время можете исписать сто газетных листов восторженными отзывами о плохой книге, и читатель не запомнит даже фамилии ее автора. Реклама достигает своей цели только в том случае, если рекламируемый товар хорош. Иначе-это выброшенные деньги. О нас с Ильфом почти ничего не писали в течение всей нашей десятилетней работы (первые пять лет-ни строчки). Мы были приняты читателем, так сказать, непосредственно. И, уверяю Вас, это принесло нам большую пользу, хотя и доставило несколько горьких минут. Мы всегда рассчитывали лишь на собственные силы и хорошо знали, что читатель не сделает нам никаких поблажек, что нужно писать в полную силу, нужно трудиться над каждым словом, нужно избегать штампов, нужно каждое утро просыпаться с мыслью, что ты ничего не сделал, что есть на свете Флобер и Толстой, Гоголь и Диккенс. Самое главное-это помнить о необычайно высоком уровне мировой литературы и не делать самому себе скидок на молодость, на плохое образование, на «славу». П. и на низкий литературный вкус большинства критиков. В нашей социалистической стране путь художника должен быть усеян розами. Я твердо верю в то, что это будет. Но покуда этого еще нет, хотя живется нашим писателям гораздо лучше, чем их коллегам на Западе. Например, Вашу первую книгу выпустили сразу же 25-тысячным тиражом. Это должно Вас радовать. И если на Вашем пути иногда вместо роз попадаются тернии, отнеситесь к этому со спокойствием истинного художника. Поверьте мне, — все будет превосходно…Вас, вероятно, зачислят в «детские» писатели и Вы будете немного страдать из-за этого. И совершенно напрасно. Не стремитесь к тому, чтобы Вас поскорее куда-нибудь зачислили. Все будет сделано само собою. И чем естественнее будет проходить этот процесс, тем лучше. Не растрачивайте Вашей энергии и молодости по пустякам. Вкладывайте всю свою силу, всю душу в Вашу писательскую профессию, в Ваш труд. А все остальное приложится…Вы спрашиваете, писать ли Вам о юности Ваших милых героев, о комсомоле, о первой любви и т. д. Разумеется. Пишите только то, к чему у Вас лежит сердце. И вы никогда не ошибетесь. Только идиот может обвинить Вас в том, что Вас якобы тянет писать «чуждые книги». Хороша чуждая книга о нашей молодежи!» В письме Евгения Петрова ко мне была фраза: «Надеюсь, мы как-нибудь увидимся и сможем более подробно поговорить обо всем». Это дало право в первый же приезд в Москву позвонить Евгению Петрову. Я услышал в трубке хрипловатый голос: «Вы где сейчас находитесь? А-а… Заезжайте». Дальше следовало обстоятельное, с мельчайшими подробностями пояснение, как удобнее всего доехать до Лаврушинского переулка. Он открывает дверь сам, высокий, живой, с испытующим взглядом темных, южных глаз. Легкой, уверенной походкой спортсмена он проводит меня в кабинет, показывая широким размахом руки дорогу. Солнечная комната с картинами Бурлюка. Светлый стол, низкие застекленные шкафы вдоль стен, тахта, несколько стульев. Все удобное, скромное. Ничего лишнего, безвкусного, мешающего работать. За стеклом шкафов поставлены рядышком книги, изданные почти на всех языках мира: «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок», недавно вышедшие фельетоны «Как создавался Робинзон». Рядом, на шкафу, сделанный из папье-маше, позолоченный теленок — подарок читателей. Один из авторов этих книг, доставивших столько радости миллионам читателей и уже сожженных на кострах в гитлеровской Германии, — перед тобой. Он пронизывает тебя умными, наблюдательными глазами. Испытующий взгляд, быть может, даже немного осторожен. Он точно прощупать вас хочет — хватит ли у вас пороха на следующие книги? Не напрасно ли он написал вам такое обстоятельное и, быть может, даже слишком радушное письмо? Я рассказываю Евгению Петрову, как мы читали вслух «Двенадцать стульев» в часы отдыха на заводе «Большевик», спрашиваю, не думает ли он довести приключения Остапа Бендера до наших дней. Мы вспоминаем родную Украину, ведь лучшие годы своей жизни-детство и юность-мы провели на Украине. У нас находятся общие знакомые по временам гражданской войны, по Одессе. Потом Евгений Петров как бы невзначай спрашивает: