Сергей Снегов - Книга бытия (с иллюстрациями) Страница 29

Контрреволюция белогвардейцев была частью грандиозного исторического действа — большевистской революции, величие которой бросило отблеск на безнадежное сопротивление реакции. Сама беспросветность попытки — офицерские полки шли в штыковые и сабельные атаки на могущественную красную артиллерию — не лишена известного величия. Я потом читал, что в Красной Армии сражались около двадцати пяти тысяч царских офицеров (военспецов), а в армии белой их было не больше семнадцати тысяч. Уже одно сопоставление этих малоизвестных цифр говорит, за кем пошла страна, кто должен был выиграть схватку не только в сфере идей, но и на поле сражений.

Не говорю уже о том, что вся военная промышленность находилась под контролем красных, а белые довольствовались подачками союзников да тем, что удавалось отбить у противника. Недаром они так судорожно рвались к Царицыну, Перми, Туле — крупнейшим центрам военного производства. Думаю, если бы большевики были хоть вполовину такими умелыми воинами, как белогвардейцы, гражданская война закончилась бы не в четыре года, а значительно быстрей. Но в решающей битве, битве за души, битве великих идей, преимущество красных было неоспоримым и подавляющим.

Именно в том, что белые не сумели вооружить своих солдат и офицеров ни одной истинно великой идеей — основная причина их поражения. За новое, еще не изведанное, еще не испробованное, всегда сражаются охотней и самоотверженней, чем за старое, пусть и удобное, но надоевшее одним тем, что уже было. Только лозунги, зовущие вперед, поднимают людей. Такова уж природа человека — его тянет в туманную даль, а не в ясное «назад». Конечно, реакция временами побеждает — но ее торжество недолговечно.

Недавно мне довелось прочитать газеты времен гражданской воины. И меня ужаснуло, до чего поражение меньшевиков и кадетов (к эсерам это относится в меньшей степени) было заранее предопределено. Первые с блеском и точностью — талантливых литераторов им было не занимать — критиковали недостатки большевизма, яростно и скорбно прогнозировали безнадежное будущее. Но положительная их программа (если выражаться на современном бюрократическом) сводилась к одному: «Вся власть Учредительному собранию!» И ни один не задавал себе вопроса: а чего людям ждать от этого сакраментального Учредительного собрания? Каких благ, каких откровений, осуществления каких надежд? А большевики говорили кратко и вдохновляюще просто: «Мир и земля крестьянам!» Это было четко, ясно, это воодушевляло. И, стало быть, большевики должны были победить, меньшевики должны были погибнуть.

Трагедия социальных страстей того времени (да и нашего тоже) была в том, что не все понимали: одной критикой, даже правильной, ничего не добьешься. Социализм никогда не стал бы силой, способной свалить капитализм, если бы ограничился только криками о капиталистических недостатках. Васька слушает да ест… Только положительная программа — пинок в задницу — способен оторвать от сладостной жратвы. Маниловские воздыхания — ах, раньше было куда лучше, — души не зажгут. И зов назад тоже не воодушевляет. Кстати, Запад, потихоньку двигаясь вперед, непрерывно — и неизбежно — заимствует то одну, то другую особенность социализма, преждевременно возгласившего широкую программу действий. Недаром Рузвельта, вводившего элементы примитивного госкапитализма, многие называли красным. Гитлер вообще именовал свое движение социалистическим. Что бы сказали буржуазные идеологи семнадцатого о Картере, властно, но не очень умно — из-за отсутствия того самого, что зовется умом — наложившего свою президентскую длань и на внешнюю торговлю, и на внутреннюю экономику? Опишите сегодняшний капитализм — и получите картину, под которой, скажем, в 1910 году охотно подписался бы Ленин.

Но я отвлекся. Итак, Одессу захватили белогвардейцы. Шумно и ликующе возродились все приметы прежней жизни. Рынки, еще вчера пустые, пухли от изобилия. Поразительно: откуда взялось это богатство? Ведь только что ничего ни у кого не было… В переполненных ресторанах гремела музыка — входившие в моду душещипательные танго — и нарядные парочки томно кружились на натертом до блеска паркете. Проститутки и педерасты, оставив недавние хлопоты о создании собственных профсоюзов, охраняющих их производственные усилия и профессиональные умения, густо заполнили панели, обслуживая клиентов в старорежимном стиле, без апелляций к коллективно утвержденным таксам и нормам — кто как сумеет, кому как посчастит.

Над городом возносился благовест: церковь уже не чувствовала себя выше борющихся партий (как в первые месяцы семнадцатого). Впрочем, она могла бы встать над схваткой — если бы у красных было побольше широты души, а у иерархов — больше понимания эпохи. К тому же они не слишком грешили соответствием собственным своим догмам. Церковные князья и бароны были тысячекратно ниже религии, которую пышно обряжали и выражали, — они поспешили связать ее, незыблемо простоявшую две тысячи лет, с социальным строем, уже спешившим низринуться в пропасть.

А контрразведка, захватив кабинеты и камеры жандармерии и ЧК, делала свое дело — шел не просто пир во время чумы, а последний пир, празднество неизлечимо зачумленных. Она была не так даже жестока (хотя жестокости хватало с избытком), как неприкрыто цинична. Кто-то искренне, жертвуя собой, старался повернуть историю вспять — к испытанному социальному бардаку, ставшему для общества невыносимым, кто-то пытался обеспечить себе сегодняшнюю дымную и чадную житуху с водкой и бабьем, самые проницательные хотели отложить кое-что на завтрашний неисповедимый денек.

Для некоторых арестантов тюрьмы контрразведки превратились в подобие скверно оборудованных, но высокооплачиваемых гостиниц. Еще никогда в Одессе так не расцветало налетничество! Последним, правда, взрывом… Бандиты открыто носились в штейгерах, лихо — старательно не попадая — отстреливались от полицейских и не тужили, попадая в тюрьму. В обращении ходили добровольческие колокольчики (купюры с выщербленным царь-колоколом, знаменующие хоть и враждебную, но навек неуничтожаемую Русь). Бумажка в 1000 рублей называлась куском. Авторство странного названия приписывали контрразведке.

— Да я тебя, мерзавца, на пятьдесят кусков разорву! — орал офицер на прохиндея, доставленного на допрос.

— Убедительно прошу ваше благородие разорвать меня только на двадцать кусков! — смиренно просил налетчик.

— Спорить со мной, подлец? На сорок кусков — и ни одним меньше!

Сговаривались на тридцати. Начальнику доставляли тридцать «колокольчиков», налетчик спокойно садился в дрожки или штейгер. Пир зачумленных продолжался.