Валерий Демин - Лев Гумилев Страница 29

Переписка с В. А. Амбросовым, ставшим в дальнейшем крупным ученым-лимнологом (озероведом), занимает в эпистолярном наследии Л. Н. Гумилёва особое место. Она наиболее обстоятельна и по-мужски откровенна. С одинаковой легкостью и доверием друзья обсуждали научные проблемы и делились подробностями личной жизни, даже самыми интимными. В письмах к Васе Лев не стеснялся в крепких выражениях (что называется — не для печати), понятно, не задумываясь, что когда-нибудь эти письма станут достоянием гласности. Временами переписка друзей поднималась на недосягаемые философские высоты, иногда опускалась до низменных житейских страстей (например, при обсуждении вопроса о «бестолковости как субстанциональном атрибуте женского пола» и вообще о сущности женского естества). Впрочем, личное и философское сливались у Гумилёва в неразрывное целое. Так, в письме от 23 декабря 1954 года Лев рассказывал далекому другу о своей любви к Наталье Варбанец (подробности — ниже):

«<…> Человек четырехмерен, и его прошлое всегда с ним; накопление прошлого — духовный рост. Единственная форма духовной жизни — это общение, след[овательно] духовный рост = интегралу прошлых взаимоотношений. Это такое богатство, которое можно отнять только одним способом — убедить, что ошибался. Это психологическая ампутация, которую без серьезной надобности делать не надо. А мне ее сделали: мама по нежеланию много думать обо мне и моих настроениях, а Птица не знаю почему. В этом вопрос. Что Птица ждать меня не станет, я ни минуты не сомневался, а ревновать отсюда глупо. Я хотел только внимания — письма и ничего. Вначале я хотел не отвечать, но понял 2 вещи: 1) что я эту сучку люблю и 2) что вычеркнуть лучшее из моих романов ампутация очень серьезная. Если ее надо сделать, я сделаю, но надо ли — напиши мне ты. Встречаясь с Птицей, вы несомненно вспоминали обо мне – напиши, как и что и свое мнение: можно ли помириться или это унизит мое достоинство. Напиши подробно, я жду ответа и совета. Как ты прав, что не женишься! Я, вертясь среди баб, ничего не приобрел и много потерял, а ведь требования мои минимальны — только приличие во взаимоотношениях».

25 февраля 1955 года он размышлял о пространстве и времени: «По вопросу четырехмерности пространства. Только эта гипотеза может объяснить существование такого явления как память, индивидуальная и коллективная — история. Если бы мир был трехмерен, прошлое не влияло бы на нас, мы жили бы моментом, как вирусы. Однако это не так. Не только Шумер и Аккад, но и кроманьонская эпоха живет с нами, в наших делах и чувствах, знаем мы это или не знаем. Иногда прошлое переходит в сознательную область и становится историей. Т. к. не сущее влиять не может, значит прошлое существует; как — еще не познано нами. Вот почему история наука важная; практическое ее значение еще не оценено человечеством. Исходя из этого <…> положения мы можем поставить вопрос об эволюции по-новому, без рабской зависимости от вариационной статистики, которая мало что даст. Создание естествознания в 4-х измерениях – задача будущей науки — так мне думается».

Вполне понятно, что наиболее интенсивный и одновременно открытый характер переписка Гумилёва и Абросова приобрела после смерти Сталина[22] и ареста Берии (с его последующим расстрелом), когда появились надежды на пересмотр дел сотен тысяч политических заключенных, в том числе и «осужденного Гумилёва».

Страна постепенно начинала жить новой непривычной жизнью, но в запретные зоны ГУЛАГа ветер перемен проникал очень медленно. Холодным летом 1953 года амнистировали много уголовников, а о политических даже не вспоминали. На верхних этажах власти шла невидимая «подковерная борьба», непосредственно касавшаяся судеб сотен тысяч незаконно осужденных – таких, как Лев Гумилёв, – ибо люди, курировавшие работу репрессивного аппарата, не хотели (да и не могли!) преодолеть инерцию своего консервативно-полицейского мышления и отказаться от привычных политических стереотипов. Это особенно наглядно проявилось на примере «дела Льва Гумилёва»…

Усилия, направленные на реабилитацию Льва Николаевича и призванные поначалу хоть как-то смягчить его участь, предпринимали очень многие люди. С помощью друзей Анна Андреевна обратилась непосредственно к К. Е. Ворошилову, занимавшему в то время пост Председателя Президиума Верховного Совета СССР:

«Глубокоуважаемый Климент Ефремович! Умоляю Вас спасти моего единственного сына, который находится в исправительно-трудовом лагере (Омск, п/я 125) и стал там инвалидом. Лев Николаевич Гумилёв (1912 г. р.) был арестован в Ленинграде 6 ноября 1949 г. органами МГБ и приговорен Особым Совещанием к 10 годам заключения в ИТЛ. Ни одно из предъявленных ему на следствии обвинений не подтвердилось — он писал мне об этом. Однако Особое Совещание нашло возможным осудить его.

Сын мой отбывает срок наказания вторично. В марте 1938 года, когда он был студентом 4-го курса исторического факультета Ленинградского университета, он был арестован органами МВД и осужден Особым Совещанием на 5 лет. Этот срок наказания он отбыл в Норильске. По окончании срока он работал в качестве вольнонаемного в Туруханске. В 1944 году, после его настойчивых просьб, он был отпущен на фронт добровольцем. Он служил в рядах Советской армии солдатом и участвовал в штурме Берлина (имел медаль "За взятие Берлина").

После Победы он вернулся в Ленинград, где в короткий срок окончил университет и защитил кандидатскую диссертацию. С 1949 г. служил в Этнографическом музее в Ленинграде в качестве старшего научного сотрудника. О том, какую ценность для советской исторической науки представляет его научная деятельность, можно справиться у его учителей — директора Государственного Эрмитажа М. И. Артамонова и профессора Н. В. Кюнера. Сыну моему теперь 41 год, и он мог бы еще потрудиться на благо своей Родины, занимаясь любимым делом.

Дорогой Климент Ефремович! Помогите нам! До самого последнего времени, я, несмотря на свое горе, была еще в состоянии работать — я перевела для юбилейного издания сочинений Виктора Гюго драму «Марьон Делорм», и две поэмы великого китайского поэта Цюй-юаня. Но чувствую, что силы меня покидают, мне больше 60-ти лет, я перенесла тяжелый инфаркт, отчаяние меня разрушает. Единственное, что могло бы поддержать мои силы — это возвращение моего сына, страдающего, я уверена в этом, без вины. Анна Ахматова. 8 февраля 1954».

Ворошилов, не вдаваясь особенно в суть происходящего, направил письмо Ахматовой на рассмотрение в Генеральную прокуратуру, откуда спустя полгода был получен ответ, не оставлявший никаких надежд на пересмотр дела и оправдательное решение. Приводимый ниже документ лучше всяких комментариев свидетельствует о настроениях, царивших в то время в высших эшелонах власти, и о способах дискредитации инакомыслящих: