М. Рузе - Роберт Оппенгеймер и атомная бомба Страница 29

Вне всякого сомнения, следует воздерживаться от слишком вольного толкования этого высказывания. Оно направлено не столько на распространение научных знаний среди невежд, сколько косвенным образом напоминает о барьерах секретности между лабораториями отдельных стран, воздвигнутых правительствами после второй мировой войны. В замаскированных выражениях оно осуждает нетерпимый урон, наносимый этим прогрессу науки.

Одновременно из мысли Оппенгеймера о необходимости сохранить единство людей – и не только одних ученых – наличием общечеловеческих знаний следует, что он допускает существование такой формы культурных ценностей. Здесь мы снова испытываем искушение уличить Оппенгеймера в очевидном противоречии. Но это было бы слишком просто. Если тщательно проанализировать его высказывания, то можно заметить, что, по Оппенгеймеру, действительно непередаваема широким массам не столько общая осмысленная сумма знаний, достигнутых наукой, сколько сам процесс открытия. Этот последний почти столь же непередаваем, как и мистический опыт. Оппенгеймер пережил бурный период поисков, неуверенности, нащупывания и внезапных догадок относительно новых грандиозных истин, которые принесла с собой квантовая революция. Студент, который сейчас спокойно штудирует учебник теоретической физики, не может почувствовать глубочайшую ценность того, что дано пережить человеку один раз в жизни. Ни повторение в лабораториях опытов прошлого, ни историческое изложение того, как проводились исследования и вырабатывались теории, не могут отразить состояния души Резерфорда, впервые наблюдающего отклонение потока альфа-частиц, или Луи де Бройля в тот миг, когда луч света наводит его на мысль, что электрон есть одновременно и частица, и волна.

Но разве это свойственно открытиям только в современной физике? Наоборот, разве не является характерным для всех времен, что выдающиеся открытия совершались при наиболее благоприятных условиях? Разве Архимед, испустивший свой знаменитый возглас «Эврика!», или Ньютон, осознавший, что он воочию видит земное притяжение, не ощущали то же самое, что в наше время испытывали Резерфорд или Бройль? Но школьники, изучающие закон Архимеда или законы земного притяжения, не переживают радости открытия, а студенты, постигающие хорошо разработанные принципы квантовой механики, не чувствуют себя создателями новой физики. Познание природы – это вечный процесс завоевания, и нет ни малейших оснований предполагать, что настанет день, когда этот процесс остановится. Оппенгеймер прав лишь в одном – мы не должны больше питать иллюзий. Их время прошло. Новые поколения занимают уже подготовленные позиции. Фронт ушел дальше вперед, и не каждому дано сражаться в первых рядах.

Остается посмотреть, верно ли довольно часто повторяющееся утверждение Оппенгеймера, будто научные познания достигли такой степени абстракции и специализации, что отныне их невозможно передавать неспециалистам. Может быть, и здесь идет речь об иллюзии, обусловленной историческим смещением. Современная физика требует революции всей системы наших знаний, коренного переворота привычной манеры осмысливать мир. Но здраво рассудив, понимаешь, что и это также не ново. Не было категории, более прочно укоренившейся в нашем обычном представлении, чем категория «верх-низ». Потребовались продолжительные «сражения», длившиеся столетиями, чтобы доказать, что эти категории пригодны только в условиях местного опыта, что для жителя Океании «верх» – это как раз то, что для нас «низ». А сейчас это очевидная истина даже для шестилетнего школьника [9]. Мысль о том, что Земля не является центром Вселенной, не требует от здравомыслящего человека ни малейшего напряжения. Можно с уверенностью сказать, что многие понятия, которые сейчас трудно осмыслить и еще труднее объяснить, станут для наших внуков столь же очевидными.

Во время диспута о популяризации, организованного Ассоциацией научных писателей Франции, Пьер Оже напомнил, как часто сами ученые должны прилагать большие усилия, чтобы создать новые абстракции. В связи с этим он цитировал Макса Планка, который с грустью констатировал, что большинство его коллег испытывало значительные трудности при восприятии созданной им квантовой теории. Планк с несколько жестоким юмором заявил: «Я пришел к мысли, что, каким бы крупным ученым ты ни был, с определенного возраста появляются так называемые «слишком трудные понятия», которые, может быть, и удается применять, но которые нельзя понять до конца. Но, к счастью, люди умирают; через некоторое время все те, кто не смог осмыслить эти различные понятия, постепенно исчезают, и им на смену приходят новые люди…»

Знаменательно, что среди теоретиков современной физики именно наиболее крупные подчас не колеблясь обращаются к широкой публике. В Соединенных Штатах, например, Джордж Гамов является автором значительного числа работ популярного характера. Во Франции Луи де Бройль опубликовал много работ, которые рассчитаны на более широкий круг читателей, чем узкие специалисты, хотя эти работы нельзя назвать чисто популярными. В домашних беседах Фредерик Жолио старался сделать атомную теорию доступной пониманию любого из слушателей. А как можно забыть, что самым активным популяризатором теории относительности был сам Эйнштейн, который, оставив в стороне уравнения, изобретал различные метафоры, дабы его слушатели могли интуитивно догадаться об идентичности инертной массы и массы тяжести или о том факте, что одновременность двух явлений может существовать только относительно какой-то определенной системы отсчета.

Пьер Оже прекрасно показал: трудности понимания отдельных положений теории относительности связаны с тем, что некоторые понятия как бы слишком твердо устоялись. «Я часто напоминаю, – говорит он, – о знаменитом фиктивном опыте с «ракетой Ланжевена». Привожу я его, поскольку среди вопросов, которые я получаю как комментатор Парижского радио по научным вопросам, каждый пятый вопрос относится к «ракете Ланжевена». Люди не могут понять «ракету Ланжевена» не потому, что из их мышления ускользает теория относительности, а из-за стремления цепляться за старое и весьма примитивное представление, будто все вещи связаны между собой, иначе говоря: если в «ракету Ланжевена» сядет пассажир, то и после ее отлета этот человек будет связан с другими людьми. Следовательно, его образ жизни должен определяться такими же факторами, как и образ жизни остальных людей на Земле. И когда мы говорим, что время, в котором этот человек живет, изменилось и после путешествия он постареет меньше, чем люди, оставшиеся на Земле, слушатели не приемлют такой результат, не приемлют в самой основе, поскольку принадлежность этого путешественника к Человечеству рассматривается как абсолютный принцип, который нельзя изменить; вследствие такого предположения все рассуждения ученого как бы отскакивают от мозга слушателей. Мне кажется, объяснения надо начинать с доказательства ложности этой предвзятой мысли. Надо осознать, что путешественник, вошедший в «ракету Ланжевена», не составляет больше части Человечества, он связан с ним только теми информациями, которые может принимать или посылать, а прямой, абсолютной связи между отдельными лицами нет…»