Александр Горбатов - Годы и войны Страница 3

Кажется, это была последняя детская фантазия о внезапном богатстве, рожденная вечной нуждой, в которой жила наша семья.

Учеба моя закончилась весной 1902 года. После экзамена я, сияющий, принес домой похвальный лист. Мать заплакала от радости, вся семья радовалась вместе со мной, все меня хвалили. Но окончание школы накладывало на меня совсем уже другие обязанности по хозяйству. Два старших брата, Николай и Иван, а также старшая сестра Татьяна работали в городе; мальчик, окончивший школу, становился помощником родителям и работал вместе с ними.

Осенью отец уехал искать работу по выделке кож, и в октябре пришло от него письмо, что он подыскал место в селе Ольшанка, Хвалынского уезда, Саратовской губернии. Отец приказывал Николаю бросить работу в Шуе, забрать с собой Саньку и приехать к нему.

Мать провожала нас на лошади до пристани, там мы сели на пароход и поплыли по Клязьме, Оке и Волге. Помню, на рассвете мы причалили в Хвалынске; на берегу возвышались горы арбузов, мы долго выбирали и купили два немного помятых, зато самых крупных за три копейки.

До Ольшанки нам предстояло пройти двадцать верст по размытой дождем дороге, а мы были навьючены сумками и котомками с необходимым для выработки овчин инструментом: крючьями, косами, чесалками и т. д. Надо было взобраться на крутой берег, а раскисшая меловая почва так и ползла под ногами. Я был обут в материнские полуботинки с резинками, на каждом шагу они оставались в грязи, идти же босиком было холодно. Несколько раз брат пытался посадить меня к себе на плечи, но ничего не получалось, потому что он тоже был нагружен изрядно. Как бы мы добрались до места - трудно сказать, если бы, на наше счастье, нас не нагнал крестьянин на телеге. Разговорились. Он оказался жителем Ольшанки. Крестьянин разрешил мне сесть на подводу, а когда выехали с крутого подъема на ровную местность, позволил положить на телегу и все вещи.

В Ольшанке дела оказалось немного, так как там работали еще два овчинника. Мы закончили все к половине зимы и заработали так мало, что, даже продав начесанную шерсть, после уплаты 25 рублей за квартиру (деньги по тому времени большие) могли бы лишь купить билеты и вернуться домой с пустыми руками. Как быть? Даже твердый по характеру отец был настолько этим смущен, что посоветовался с нами.

Брат Николай предложил уехать ночью, тайком, благо паспорта были у нас на руках, а не у хозяина: денег хватило бы на билеты и мы сохранили бы шерсть. Я осмелился добавить, что иного выхода нет. Отец, привыкший всю жизнь быть честным, склонялся к тому, чтобы расплатиться с хозяином, продав шерсть здесь. Но брат его отговаривал, уверяя, что и опасного здесь ничего нет:

"Хозяин - человек богатый, и он видел нашу бедность и нужду. Не станет он за нами гоняться". Безвыходность положения и наша настойчивость принудили отца согласиться. Наняли мы подводу, ночью погрузились и уехали втихомолку из Ольшанки. По Волге плыли до Сызрани. Там на железнодорожной станции получилась непредвиденная задержка: отец хотел купить два полных билета и один четвертной, но мне уже полагался половинный. Пришлось отцу упросить соседа, чтобы тот за три двухкопеечные булки одолжил для показа кассиру своего шестилетнего мальчика. Так удалось сэкономить и на билетах.

Мы с братом облегченно вздохнули и развеселились, когда поезд тронулся: все-таки, шептались мы, могло ведь случиться, что хозяин послал бы за нами погоню... Отец же был по-прежнему молчалив и печален. Жестокое, несправедливое к труженику устройство жизни вынуждало даже такого твердого в нравственных правилах человека, как наш отец, решаться на поступки, которые он считал дурными, и это его терзало.

Впрочем, некоторые "преступления" против имущественных прав "казны" и богачей настолько вошли в крестьянский быт, что нравственная их оценка начисто отмерла, и когда их совершали, то заботились лишь об удаче и безнаказанности.

Недалеко от нашей деревни начинались большие леса. Мы, да и все наши соседи, ездили туда за хворостом, ибо дрова стоили дорого. Иной раз удавалось свалить и сухое дерево и, разрубив или распилив его на небольшие части, тщательно замаскировать на телеге хворостом - иначе встреча с лесником сулила большие неприятности. Особенно страшно было проезжать мимо его сторожки на берегу реки, как раз у самого моста.

Однажды, после окончания весенних работ в поле и на огороде, выдалось свободное время. Мы с отцом поехали в лес. Нам повезло: три сухих бревна лежали у нас под хворостом. Отец приказал мне ехать с возом домой, пообедать и возвратиться к нему; сам он остался заготавливать дрова.

Из лесу можно было ехать по торной дороге или через луг. Дорога через дуг была короче, но надо было переезжать канаву. Провожая меня, отец строго приказал не ездить лугом. Я, конечно, обещал сделать все так, как он приказал, но в душе решил сэкономить полтора километра и, выехав из лесу по дороге, свернул на луг. Подъехав к канаве, остановился, прикинул, в каком месте лучше ее переехать, и тронул лошадь. Вдруг - о ужас! - застряв в канаве, сломалось колесо, и воз сел. Меня обуял такой страх, я так растерялся, что никак не мог сообразить, что же делать; сваливать хворост о телеги страшно, на дне заложены три бревна, а сторожка лесника в каких-нибудь трехстах шагах; вернуться к отцу - еще страшнее. Решил отпрячь лошадь и ехать в деревню верхом.

Но отец, по-видимому, не очень мне верил. Он вышел на опушку и, увидев, что я поехал по лугу, стал наблюдать, как я преодолею канаву. Только я стал отпрягать лошадь, как увидел отца, идущего ко мне. Дрожа от страха и обливаясь слезами, я прикидывал, что теперь со мной будет. Когда же отец был уже недалеко от меня, я бросился что было сил в лес. С опушки увидел, что отец действует по моему замыслу - выпряг лошадь и верхом поехал в деревню. Я продолжал стоять на опушке, наблюдая, не появится ли около воза лесник. Но лесника не было. Долго я ждал возвращения отца и, не дождавшись, удрученный, вернулся в лес.

Там, горько плача, я упал на колени, страстно умоляя бога и всех известных мне святых смягчить сердце отца. Страх перед побоями заставлял меня дрожать. Но этот же страх гнал меня посмотреть, где отец и что делает. Выбежав снова не опушку, я увидел возвращающегося верхом отца. В руке он держал новое колесо, вероятно, занял у кого-то. С помощью ваги отец поднял телегу и надел колесо. Мне хотелось подбежать к нему, помочь, попросить прощения, но страх пересилил, и я остался стоять за кустами. Я видел, как отец по временам всматривается в лес; видел также, как он, сияв половину хвороста, запряг лошадь и как они напрягают силы, стараясь выехать из канавы. Был момент, когда я уже решил: "Ну, будь что будет, выбегу к отцу", но в это время, преодолев препятствие, отец снова наложил хворост на воз и тронулся к мосту.