Артем Драбкин - По локоть в крови. Красный Крест Красной Армии Страница 3

Раненые все прибывают и прибывают. Мы уже сбились со счета — сколько раз передислоцировались. Среди раненых стало много немцев. Есть финны и другие сволочи. Наши (о, святая наивность!) думают всерьез перевоспитать их, им создают особые условия, но это на них не действует. Когда наших раненых проносят мимо них, они скрипят зубами от ненависти. А я с большим удовольствием прикасалась бы к удаву, чем к ним. Некоторым девчатам они плевали в лицо, и это, находясь в плену. А что они делали, если бы было наоборот? А финны еще хуже. У одного забинтовано все лицо, оставлен только один глаз, так он готов испепелить всех этим единственным глазом. Их эвакуируют в первую очередь вместе с нашими тяжелыми, носилочными. Но шоферы говорят, что почти ни один из немцев живым еще в госпиталь не прибыл, наши умудряются расправиться с ними дорогой. Один немецкий летчик просил, чтобы перед смертью (они все считают, что их убьют) выполнили его последнее желание — показали ему Марию Ивановну, так называют наш новый реактивный миномет, превращающий в пепел все живое. Но их еще пока так мало, что мы и сами их не видели[4].

Немцы бросают листовки с портретом сына Сталина — Василия в форме летчика-лейтенанта (действительное ли это фото — мы не знаем). Пишут, что он и сын Молотова уже перешли к ним. Призывают сдаваться, говорят, что сопротивление бесполезно, обещают в самое ближайшее время взять Москву. На листовках печатают пропуска, с которыми можно являться к ним. Предлагают брать с собой котелки и ложки. Если нет пропуска, можно просто сказать: «Штыки в землю! или Сталин капут». Это будет служить пропуском.

У нас было закрытое комсомольское собрание — читали секретный приказ маршала Тимошенко об изменниках Родины. Находятся, оказывается, и среди комсомольцев такие сволочи, которые, пытаясь спасти свою шкуру, становятся на путь предательства. Не думаю, чтобы они поверили фашистским листовкам — слишком грубая работа, и надо быть последним идиотом, чтобы верить всему этому. Ларчик открывается просто — сволочи, шкурники, трусы, предатели.

Обо всем, что происходит, можно сказать словами Пушкина: «…и смерть, и ад со всех сторон». Писать не хочется, да и нет возможности, и категорически это запрещено. Пишу во время так называемого отдыха. А кто был на войне, тот знает, что такое отдых. Валишься замертво, не разбирая, куда, и, еще не прикоснувшись к тому, на чем тебе придется лежать, засыпаешь.

О нас теперь уже не скажешь не нюхавшие пороху, мы давно уже приняли боевое крещение, и нас теперь не обманешь звездочками на крыльях, как было в Брянске в июле. Мы и по силуэтам и по звуку различаем и «Юнкерсы», и «Мессершмитты» и «Фокке-вульфы» — они висят постоянно над нами, и невозможно себе представить небо без них.

Мы — в Алексине.

Не хватает слов, чтобы описать этот райский уголок. Густой сосновый бор на высоком берегу красавицы Оки. Идешь по этому необыкновенному лесу, и вдруг в самом неожиданном месте появляется сказочный дворец с резными башнями и крылечками, с витыми лесенками, невиданными куполами, и не верится в реальность происходящего, и кажется, какие-то волшебные силы перенесли тебя в мир сказки. И тебе чудится, что на крылечке стоит Василиса Прекрасная, а из-за ближайших сосен вот-вот появится Иван-царевич на сером волке. Но все эти сказочные домики-дворцы, так непохожие друг на друга, с таким искусством и любовью кем-то созданные, от которых русским духом пахнет, — забиты до отказа ранеными. На каждом шагу видны указатели — ППГ №…, ППГ №… и т. д.[5].

Немцы знают, что здесь расположились госпитали, самолеты забрасывают листовками. Обещают не бомбить, предлагают после выздоровления отправить по домам. Раненых грузят на баржи и отправляют по Оке. Город бомбят.

Мы пока еще ничего не боимся. Во время бомбежки Олюшка, Ира и я находились в столовой. Все убежали, а мы съели по несколько порций и ушли, не дождавшись конца бомбежки. Долго не могли попасть на нужную дорогу, спорили, предлагали разные варианты, на ходу сочиняли: сошлись и заспорили, как ближе до Алексина, до города дойти. Девчата наши поют:

На восходе немец ходитВозле дома моего.Побомбит он, постреляетИ не скажет ничего.И кто его знаетЗачем он стреляет?

Мы отходим, отходим, отходим. Сколько оставили городов, сколько убитых, сколько осталось в окружениях. Каким чудом удалось нам выскочить из Вязьмы — непонятно. Там окружили несколько армий. Наша армия почти полностью в окружении. Ночью вышли в Серпухов, не успели разместиться, как всех подняли по тревоге. На город сброшен десант, и мы окружены. В кромешной тьме, боясь каждую секунду потерять друг друга, стали выходить из города. Кругом была стрельба, и ничего нельзя было понять. Сколько нас вышло из города, мы пока не знаем. Шли всю ночь, на рассвете подошли к какой-то деревне. Немцев здесь еще не было, нам приказали остановиться и ждать остальных.

Мы неразлучны с Олюшкой и Ирой. Нет уже Лиды, она струсила и уехала домой, нам, добровольцам, была предоставлена такая возможность, и десять девчонок уехали. Мы бежали вслед за машиной, свистели, кричали: дезертиры, трусы, предатели… Но они все равно уехали. Зина осталась, но ее роман с лейтенантом Борисом Катерницким расстроил нашу дружбу. Было обидно, что Зина так быстро превратилась в искательницу приключений, теперь у нас с ней нет ничего общего. Значит, выбор мой был ошибочным и дружба наша, начавшаяся еще в школе, оказалась случайной и недолгой. Но об этом я нисколько не жалею. У меня есть новый друг — Олюшка Сосницкая, с которой я когда-то сидела за одной партой и никогда не думала, что между нами может быть что-нибудь общее. Олюшка и здесь не унывает, не падает духом, распевает свои песни. Олюшка — замечательный товарищ, для которого личного ничего не существует, она никогда не бросит в беде, это настоящий фронтовой друг, и этим сказано все. Я так к ней привязалась — нет для меня человека дороже. И еще один друг — Ира Шашкина. Мы все трое неразлучны.

Узнали новость — нас отправляют в Гусь-Хрустальный на формировку. Нас это никак не устраивает. Мы должны во что бы то ни стало остаться на фронте. Немцы подходят к Москве. Нужно срочно принимать меры. Олюшка пришла и сообщила, что в деревне, где мы ночевали, стоят части 126-й стрелковой дивизии, которая закончила формировку и не сегодня-завтра начинает действовать. Втроем вынесли решение — на формировку не идти, убежать от своих и вместе с дивизией остаться на фронте. Дивизия (вернее ее остатки) только что вышла из окружения под Вязьмой, сформировалась и входит теперь в состав 16-й армии (большая часть которой тоже осталась под Вязьмой). Командовать армией будет Рокоссовский. Договорились с комиссаром медсанбата Тарасовым. Он берет нас к себе. Решили бежать ночью в лес и ждать, когда уедут наши. Среди ночи мы ушли в лес и оттуда вели наблюдение. И вдруг на рассвете дивизия поднялась по тревоге, на опушке выстроились машины медсанбата, а наши уже узнали о побеге и ищут нас по всей деревне. К нам присоединились еще пять девчат. Мы пробрались к медсанбатовским машинам, только устроились в них, и из-за кустов показался политрук с солдатами, но было уже поздно — машины отходили. В общем, побег был совершен классически, и через несколько дней дивизия вступает в бой. Теперь мы будем воевать в 16-й армии, 126-й стрелковой дивизии, 222-м отдельном медико-санитарном батальоне (ОМСБ).