Жорж Садуль - Жизнь Чарли Страница 3

Чарльз Чаплин проходил также мимо дома, похожего на казарму, с серым, покрытым пятнами сырости фасадом. Он смотрел на окно с разбитыми стеклами где-то на третьем этаже.

«В этой комнате, там, наверху, болезнь и нищета сломили мою мать. Однажды вечером, вернувшись домой, мы с братом Сиднеем увидели, что комната пуста. Другие ребята сообщили нам о том, что произошло. Днем наша мать начала стучать во все двери по очереди. Она говорила соседям: «Смотрите-ка, какой подарочек я вам принесла». И протягивала им кусок угля… В конце концов вызвали полицию. Пришли санитары и увезли ее в своей карете…»

Чаплин не сказал, куда увезли его мать, чтобы лечить от острой нервной депрессии, — в Бедлам или в другую психиатрическую больницу… Несколько дней двое сирот, предоставленные самим себе, жили подаянием или мелкими кражами. Затем приехала другая карета и увезла обоих малышей. Она доставила их в Гануэльский приют.

Сюда, в этот дом с высокими черными стенами, филантропы викторианской эпохи привозили (как некогда Оливера Твиста) сирот и беспризорных детей. Время, проведенное в этом «работном доме», показалось вечностью бедному плененному Малышу. Он прожил там около двух лет.

Мать выздоровела. Она вышла из больницы и забрала своих младших сыновей в ужасную мансарду, которая для мальчика была озарена прекрасным светом любви и свободы. Снова маленький сорванец стал бродить по улицам Лэмбета.

Тому, кто посетит этот квартал теперь, спустя шестьдесят лет, улицы и дома, где жил ребенком Чарли, покажутся почти нарядными. Свалка на Честер-стрит — прямо перед окнами комнаты Чаплинов — уступила место довольно кокетливым коттеджам, выросшим в 1938 году. Между двумя войнами привели в порядок претендующие на историческое прошлое улицы вокруг Кеннингтонского замка, построенного в стиле XVIII века.

За последние пятьдесят лет квартал обуржуазился. Он расположен в десяти минутах ходьбы от Пикадилли-сэркус; многие из старых викторианских коттеджей перестроены заново. Дом № 3 на Поунелл-торрас со свежевыкрашенной в оливковый цвет дверью и пестрыми кретоновыми занавесками на окнах выглядит как маленькая гостиница. Мансарда Ханны напоминает мастерскую художника.

Время изменило также и стиль коттеджа № 287 по Кеннингтон-род. Напротив него большой кинотеатр «Гренада» пестрит анонсами американских синемаскопических фильмов.

Но стоит отойти от больших улиц и углубиться в боковые переулки, как внезапно перед вами возникает в первозданном виде жалкая обстановка старого Лэмбета и детских лет Чарли. Нищета поразит всякого, кто пройдется по Элинор-плейс (возникла в 1818 году), по Гандль-стрит, Топез-стрит, по кривому (и знаменитому) Лэмбетуок и особенно, о, особенно по Лоллард-стрит, чье название напоминает о средневековой ереси.

На пустыре, оставшемся после упавших здесь в 1945 году нескольких ФАУ-2, построили школу, облицованную пестрыми плитками, и несколько «временных» бараков из фиброцемента, где до сих пор живут пострадавшие от бомбежки семьи. На задворках носится сотня младших братьев Чарли, с криком и хохотом удирая от полисмена пли классного наставника.

Застроенная ветхими лачугами Олд-Парадайз-стрит (улица Старого рая) ныряет под мрачный мост, по которому с грохотом бегут поезда метрополитена. На серо-зеленом вечернем небе вырисовываются с западной стороны колокольни Вестминстера, с южной огромный серебристый купол газового резервуара.

Старухи с сигаретами в зубах выставляют пустые молочные бутылки у порога своих черных коттеджей. Белокурые девушки бледны и оборваны или, наоборот, грубо накрашены и крикливо разодеты. Рабочие с серыми лицами жуют жалкую пищу в жалких ресторанчиках. Прогуливаются молодые люди, похожие на Блека Джинса[2], они разговаривают громкими голосами и чувствуют себя грозой квартала. Три кумушки оживленно сплетничают на углу. Азия и Африка, смешавшие свою кровь с Уэльсом или Шотландией, окрасили в темный цвет некоторые молодые лица. И повсюду звучит грубый говор кокни.

Вот и Уэйк-стрит (улица Бдения). Из десяти других улиц квартала это наиболее точный прототип знаменитой «Спокойной улицы»[3], которая на свой лад устанавливала общественный порядок. Газовые фонари в переулках Лэмбета ничем не отличаются от фонаря, который помог изобретательному маленькому человеку одурманить грубого верзилу, наводившего ужас на весь квартал.

Кабачки называются здесь: «Перья», «Козленок», «Белое сердце», «Роза и корона»… Харчевня под вывеской «Рыба с жареной картошкой» источает зловоние горелого масла. Из дверей харчевни выходят высокий белокурый молодой человек с походкой Чарли, и инвалид (войны или труда) на никелированных костылях.

Они идут по Лоллард-стрит. Выходят на Кеннингтон-род, где уже сгущается темнота. Стоя на тротуаре, друзья достают из просаленного пакета жареную рыбу и, разделив ее пополам, принимаются есть… Позади них на изрытой площадке Поунелл-террас сидят черноволосый мальчуган и белокурая девчушка и рассматривают книжку с картинками. Внезапно над их головами ярко вспыхивает электрический свет нового фонаря.

Этой обстановке, этому детству Чарльз Чаплин останется беззаветно верен всю свою жизнь. Об этом детстве зрелый человек вспоминал с поразительной точностью, когда в 1943 году направил дружеское послание жителям своего родного квартала, пострадавшего от жестокой бомбардировки гитлеровцев.

«Я всегда буду помнить Лэмбет и комнатку под самой крышей на Поунелл-террас, 3, где я жил ребенком. Вижу, как я одним духом скатываюсь вниз и взлетаю по лестнице через все три этажа, чтобы вылить помои. Вижу Хыоли, бакалейщика с Честер-стрит, у которого я покупал пять кило угля и на пенни зелени. Мясника Уоторна, который продавал на пенни колбасных обрезков, бакалейщика Ара, который за два пенни позволял запускать руку в ящик с крошками печенья. Все сохранилось в моей памяти — Лэмбет, который я покинул, его нищета, его грязь…»

Каждый вечер Ханна Чаплин расстилает на полу своей жалкой мансарды тюфяк — постель для двух сыновей. Чарльзу десять лет, Сиднею — четырнадцать. Он посещает школу юнг; он будет маленьким телеграфистом. Воспоминания Сиднея подтверждают воспоминания брата:

«Мы жили в крохотной жалкой комнатушке. Очень часто нам нечего было есть. Ни у Чарли, ни у меня не было башмаков. Не раз мать снимала свои ботинки, и один из нас, надев их, бежал в народную столовую за бесплатным супом — единственной нашей едой за весь день.

Бывало, что, согласно английским законам, констебль приходил описывать за долги нашу бедную обстановку, оставляя нам только матрац.