Сергей Голицын - Записки уцелевшего Страница 3

В своих, напечатанных в "Новом мире" воспоминаниях княжна Екатерина Мещерская пишет, что бывшие барыни рядами стояли на Столешниковом переулке и просили милостыню. Никогда о таком не слышал. Да и получать тогда рубли было ни к чему: никто не дал бы нищим даже горстку пшена.

А у крестьян хлеба в 1918 и в следующем году было еще много. Правительство организовывало продотряды, и вооруженные люди в специальных поездах отправлялись в разные стороны, останавливались на какой-либо станции и шли подряд по домам требовать хлеба. Нет-нет, не реквизировать, а покупать за тысячи рублей. Но тысячи-то эти ничего не стоили.

В деревнях гнали самогон, что категорически воспрещалось. Продотрядовцы делали в деревнях что хотели. И хлеб отбирали, и самогон пили, и с бабами гуляли. То там, то здесь их убивали. Тогда посылались карательные отряды. И пошли по деревням расстрелы — нет, не кулаков, а кого попало, подряд, без суда и следствия. Власти организовывали комбеды — комитеты крестьянской бедноты, привлекали на свою сторону беднейших, старались расколоть крестьян на три группы — кулаков, середняков, бедняков.

В деревнях начались восстания против продотрядов, против власти, они вспыхивали в одном месте, их подавляли, вспыхивали в другом месте.

Под Звенигородом в 1918 году было восстание, связанное со вскрытием мощей святого Саввы, в Рогачеве в 1919 году — против продотряда. Советские историки называют эти восстания кулацкими мятежами, а они были крестьянскими. Поднимался обойденный землей многотерпеливый русский народ. Тогда за гибель нескольких комиссаров расстреливали десятки и больше сельских жителей — кто попадался под горячую руку карателей.

На помещичьих землях организовывались совхозы. Об одном из таких совхозов весьма красочно рассказывал М. Булгаков в своей повести "Роковые яйца".

Разруха на транспорте началась с 1918 года, особенно плохо стало в следующем году. Формировались составы из товарных вагонов-теплушек, которые предназначались для пассажиров с мандатами, а фактически их набивали голодные, гонимые, сажаемые мешочники. Назывались такие поезда "Максим Горький". Почему народ окрестил их по имени основоположника советской литературы — ума не приложу.

Тогдашние газеты в отличие от современных трудностей не скрывали и были переполнены сообщениями о восстаниях и карательных мерах — со списками расстрелянных и списками убитых продотрядовцев, которых называли героями, погибшими за дело революции. Их могилы теперь красуются на площадях многих городов, в их память переименовывались названия улиц. И еще газеты были полны тревожных вестей, что на Дону, в Закавказье, в Сибири свергнута Советская власть. Началась мобилизация в городах и в деревнях в Красную армию, призванную защищать революцию.

И еще газеты были полны сообщений из заграницы — вот-вот вспыхнет революция, сперва в тех странах, где, как учил Карл Маркс, особенно был силен и многочислен рабочий класс — в Германии, во Франции, в Англии. Ведь пролетариату "нечего терять, кроме своих цепей". Эта вера в скорую мировую революцию поднимала энтузиазм тех, кто шел за Советскую власть в нашей стране…

5

Ну, а мы на Георгиевском жили как в оазисе, вроде жильцов дома Турбиных, только во много раз большем числе. Питались плохо, сидели зачастую без света, отец приносил свой скудный паек. Взрослые читали газеты, рассуждали, надеялись, молились, пользовались различными слухами — то обнадеживающими, то грозными. Дедушка писал свой дневник, старшие дети ходили в гимназию, меня и Машу учила тетя Саша, лакеи и горничные продолжали нас обслуживать.

А бабушка охала. Бедная, она постоянно охала, ничего не понимая, что творится вокруг. Ее угнетало постепенное исчезновение комфорта, растущие цены. Пейзажи Левитана и Поленова пришлось сменять на картошку… Но неожиданно нашлось в ее жизни и хорошее. Острые французские соусы ушли в прошлое, и у бабушки «благодаря» скудной пище прекратились желудочные недомогания. Она выздоровела…

Всей семьей мы говели у старенького священника церкви Георгия на Всполье, и опять с благоговением я слушал дивные песнопения на Страстной неделе. Но надо было чем-то разговеться на Пасхе.

Дядя Владимир Трубецкой — с юных лет страстный охотник решил отправиться за утками. Убьет их штук десять, а то и перелетного гуся, — вот и праздничный стол будет. Вместе с моим братом Владимиром он поехал в имение Голицыных Петровское.

Уцелел альбом в серой коленкоровой обложке. Брат запечатлел детали той охоты. За три дня охотники не убили ни одной утки, но зато застрелили барсука. На картинке оба они, торжествуя, несут его на палке. Привезли добычу в Москву и оставили на верхней лестничной площадке черного хода. Я бегал смотреть. Что сделали с барсуком в дальнейшем, не помню, и что подавалось на пасхальный стол позабыл, наверно, подношения крестьян Петровского и Знаменского, какие охотники привезли с собой, а также барсучьи окорока.

Травка подрастала. В саду я подбирал липовые семена, рвал липовые почки и ел их. Мы, дети, под водительством тети Саши и няни Трубецких Кристины ежедневно отправлялись в Морозовский сад и там детскими лопаточками выкапывали нежные розетки одуванчиков, а надевая перчатки, рвали молодую крапиву. Все это мы отдавали Михаилу Мироновичу, и он, поливая одуванчики уксусом, готовил салат, а из крапивы варил щи. Тогда о целебном свойстве витаминов не знали, но угадывали пользу подобных блюд.

Куда-то уехал дядя Владимир Трубецкой. Только пятьдесят лет спустя, будучи в Париже, я узнал куда. Это был настоящий заговор: он, дядя Миша Лопухин и группа других офицеров отправились на Урал освобождать государя и его семейство из-под стражи. Как был организован заговор, почему он не удался — об этом напечатано за границей, а я ничего добавить не могу.

Пришло письмо от сестры отца тети Веры Бобринской, которая жила в имении графов Бобринских — Богородицке Тульской губернии. Она писала, что с продуктами у них вполне благополучно, а ей с семьей покровительствуют эсеры — служащие и рабочие местного сахарного завода. И самое главное — нет в городе большевиков.

Тетя Вера звала всех нас приехать, чтобы переждать под кровом Богородицкого дома смутные времена. Сейчас, когда я пишу об этом, то думаю: какой необычный для нашей современной действительности благородный поступок она совершила — позвала жить чуть ли не двадцать едоков!

Занятия в гимназиях еще не кончились, и решили в первую очередь отправить нас — троих младших с тетей Сашей, Нясенькой и Лёной, двух детей Трубецких с няней Кристиной и подняней Полей. Возглавили группу моя мать и тетя Эли Трубецкая. Дедушка с бабушкой и дедушка Александр Михайлович ехать отказались.