Герман Гессе - Письма Страница 3

«Иозеф Кнехт» стал настоящим произведением старости, уже семь лет прошло с тех пор, как я начал его.

Падение Праги принесло нам ряд новых потерь, у нас там близкие друзья, да и родственники жены, ее единственная сестра тоже в опасности.

Жаль, мы не доживем до того, как снова потерпят провал героические попытки современного человека упроститься до зверя и все их последствия. Тем не менее я не сомневаюсь в том, что в обозримом будущем человек снова попробует встать на ноги с четверенек, быть может, лишь на наших могилах, но все-таки… Сегодняшние конвульсии не вечны.

Дружеский привет Вам и Вашим от Вашего

Паулю Отто Вазеру

[сентябрь 1939]

Дорогой, глубокоуважаемый господин доктор Вазер!

Спасибо Вам за такое милое письмо. Вы доставили им радость мне и моей жене, она сразу принесла Fragmenta tragicorum[1] и прочитала мне это место и перевела его.

Значит, перед самым началом долгожданной мировой драмы Вы были еще там, у тевтонов. Да, это все еще странная страна. С начала разбойного похода на Польшу я получал письма от немцев, главным образом от дам, ничем не уступающих немцам лета 1914-го, ничего не изменилось, ничему не научились, только все мысли и слова на несколько степеней глупей, грубей и более варварские. У меня там есть, например, один приятель, проведший всю жизнь в восточной Азии, друг тамошних ученых и художников, привыкший иметь дело с акварелями на шелке, вести беседы с буддийскими бонзами, сам ставший за десятки лет азиатом, – так его несколько лет назад, когда он вернулся в Германию, его сыновья обратили в свою веру, и он, тонкий, добросовестный ученый, стал настоящим поклонником Гитлера и фанатиком Третьей империи.

Помогает мне взирать на настоящее и сносить его мысль о восточных мифологиях. Мир как после сражения самых диких демонов и как юдоль горя и гибели, над миром – радостная улыбка Вишну, который всегда готов играючи сотворить заново разрушенный мир, – это неплохая картина. Сильнее всего хочется ведь лечь, уснуть и больше не просыпаться. Но если разобраться, каковы, собственно, мои совсем личные желания и заботы, то засыпание окажется все-таки не на первом месте, сперва мне хочется все же довести до конца сочинение, с которым я провел последнее десятилетие, и по возможности передать его миру, где оно было бы напечатано и прочтено. Моя жена шлет горячий привет. С уважением и коллегиальностью Ваш

Отто Базлеру

[19.10.1939]

Дорогой господин Базлер!

[…] Война началась не неожиданно, и если бы Гитлер захватил Данциг и Коридор, а все прочие опять промолчали, то это было бы хуже, чем война. Я чуть ли не боялся этого, а в Германии многие так и представляли это себе.

По-моему, я уже давно говорил Вам, что, на мой взгляд, это невыносимое положение сперва потребует для своего краха и своей ликвидации ряда военных катастроф, первой из которых была мировая война. Мерзко, что нам приходится среди этого жить, но ничего неожиданного тут не было.

Я принадлежу к старикам и эгоистам, которые втайне надеются, что умрут раньше, чем граната грохнет в их комнате. Но если подумать, то я хотел бы до того все-таки как-то кончить «Иозефа Кнехта».

Приходит много писем с полевой почтой, позавчера – прекрасное письмо от Моргенталера. Мой старший сын, ополченец, получит сейчас длительный отпуск.

Много добрых пожеланий шлет Вам Ваш

Ответ на письмо неизвестного, который призвал Гессе «чаще писать на актуальные темы»

[1939]

Спасибо за Ваше милое письмо. Ваше понимание задачи писателя или его функции в обществе я не вполне разделяю. Писатель отличается от нормального человека главным образом тем, что он более индивидуален, чем тот, и если писателем он смог стать только потому, что осуществил эту индивидуальность, не считаясь с нормальностью и не приспосабливаясь к ней, то создать что-то как писатель он может, лишь подчиняясь своему собственному термометру и барометру, который часто отклоняется от всеобщего. Поэтому едва ли у меня найдутся еще какие-нибудь слова по поводу этой войны, после того как я (к собственному удивлению) написал те стихи, те вирши на случай.

Вообще я должен подчиняться своим собственным требованиям и укладу своей собственной жизни. Я, старый и довольно изношенный человек, лет девять назад взялся за сочинение, проблематика которого требует полной самоотверженности и которому я и отдаю остаток своей жизни. Работая над ним больше восьми лет, я понемногу отдалился от всего другого, чтобы не отрываться от своей пряжи, независимо от того, стоящая ли это работа или просто причуда. Эту работу, отдельные части которой уже несколько лет печатались то там, то сям, я и должен теперь продолжать, иначе эти годы пойдут насмарку.

Кстати, война, которую мы оба ненавидим, питается своей вечной тенденцией к «тотальности». Во время войны не только стреляют солдаты, носят каски школьные учителя и точат штыки пекари, но еще и любой мальчуган стремится получить нарукавную повязку и быть уже не мальчуганом, а функционером войны. Чем более поддается писатель этой тенденции, чем больше он признает за войной право распоряжаться им, тем дальше уходит он от поэзии, для которой ведь понятия «актуальность» не должно существовать.

Рольфу Шотту

[26.12.1939]

Дорогой, глубокоуважаемый господин Шотт!

Спасибо за Ваше письмо! Мне почти совестно от выражения Вашей приязни; я усталый старик, который сидит за столом со слишком обильной почтой и порой радуется, что со смертью ему обеспечено избавление от одной давно уже заигранной и неподходящей роли. Между тем я прекрасно знаю, что выказываемые нам, знаменитостям, любовь и уважение никак нельзя недооценивать, что они искренни, что ошибочны только та или иная персонификация, тот или иной культ личности, что любовь эта относится к чему-то гораздо большему. Если кто-то сегодня чтит писателя или художника или музыканта, то чтит он в нем, сознавая это или не сознавая, все блага цивилизации и человечности, поздним наследником и представителем которых тот случайно является и которые сегодня, как со страхом сознает каждый, отрицаются и находятся в опасности. Поэтому, если тебе случайно выпала роль знаменитости, надо иногда, как епископ, позволять целовать себе руку и подразумеваемую тут жертву направлять дальше, по верному адресу.

Что меня изрядно заботит, так это завершение моего сочинения. Я много лет корпел над настоящим творением старости, важнейшее сделано, и на худой конец как фрагмент позднее довольно ясно показало бы, что имелось в виду, но завершение стоит все же под очень большим вопросом. Я был недостаточно прилежен и придавал слишком большое значение тому, чтобы для каждого малого этапа этой работы созреть и успокоиться – за этим меня застигли старость, начинающееся одряхление, и вопрос уже не в том, достаточно ли я зрел и умен для еще недостающих частей, а в том, хватит ли небольшого запаса сил, охоты и стимулов, чтобы снова, несмотря на неизбежные простои и долгие перерывы, вернуть себе продуктивность. Сейчас все уже несколько месяцев стоит на месте. А сколько хватает на каждый день силы, восприимчивости, внимания – все уходит на актуальность, правда, не на чтение газет, такой привычки у меня нет, а на ту актуальность войны, смерти, нищеты, бездомности, несправедливости и насилия, которую каждый день преподносит мне в форме военных, эмигрантских, беженских и других судеб. Я передаю сведения о членах семьи и друзьях, помогаю искать пропавших, время от времени борюсь, чаще безуспешно, с нашей полицией по делам иностранцев, а при этом у меня есть собственные заботы, материально я завишу от берлинского издательства, от которого меня отделяет граница и колючая проволока валюты, трое моих сыновей служат в швейцарской армии и т. д.