Письма с фронта. «Я видел страшный лик войны». Сборник - Андрей Платонович Платонов Страница 3

Кратко трудно сказать, как это получится, но, думаю, эта вещь выйдет у меня: у меня хватит сердца и горя. Я чувствую, что у тебя там много трудностей всякого рода; очень тяжело, что я почти полтора месяца не знаю, не слышу о тебе ничего и не могу поэтому помочь даже советом.

Здесь я много видел – и хорошего, и трудного.

Смерть несколько раз близко проходила возле меня, но чаще она минует тебя столь быстро, что замечаешь ее тогда, когда она уже прошла. Трудно мне было в Курске. А в общем, я уже привык. Гораздо труднее всего – это тоска по сыну и желание увидеть тебя.

Еще раз – как мне охота возможно скорее написать повесть, посвященную сыну. Я ее хочу напечатать в «Кр[асной] звезде».

Ну, это, может быть, последнее мое письмо перед приездом. Если ничего не случится, что задержит меня на фронте, то на днях увидимся и обнимемся вновь.

Приветствую тебя и целую. Твой Андрей, старый капитан.

На всякий случай точный мой адрес: Действующая армия, пол[евая] почта 48251, военному корреспонденту «Красной звезды» капитану А. Платонову.

26/VII-43.

Здравствуй, дорогая моя Муся!

Сегодня утром вернулся с передовой линии, где наблюдал большой бой. Увидел многое, что раньше я не знал. Если напечатают, прочтешь об этом в газете мой очерк. Редактор прислал мне оскорбительную телеграмму, бессмысленную и сумбурную. Пока я буду работать, но буду принимать меры, чтобы уйти из этой редакции…

Я здоров, живу ничего, много пишу. Однако занимаюсь я не тем делом, в котором был бы самым полезным. Как ты живешь там, худенькая, иссохшая от горя и тем более дорогая мне? Мне вчера было трудно, но я вспомнил Тошу и снова он спас меня от страха и отчаяния.

Сегодня узнал весть об уходе Муссолини. Это большое событие и для нас хорошее. Напиши, как ты оборачиваешься с деньгами. Трудно тебе, я знаю. Если что будет мое появляться в газете – получай гонорар. Держись скромно, но независимо. Целую тебя, дорогая моя.

Андрей.

Действующая армия, 30/VII.

Здравствуй, дорогая моя Муся!

Я уже писал тебе, как редактор издевался надо мной, когда я только приехал на фронт. Напр[имер], он запрашивал по телеграфу: откуда я приехал и когда? Ему отвечали: из Москвы, вчера. Он говорил по телеграфу: безобразие, как он (я) смеет?.. Я приму строгие меры и т. д.

Я ничего не мог понять, я ни в чем не был виновен, я работал как зверь, ездил на передовую, был в бою. Я подумал, что случилось что-то непонятное для меня. Теперь редактор шлет вдруг ласковые телеграммы, печатает. Бог с ним, не говори об этом никому в Москве, чтобы мне хуже не было. Я буду стараться уйти во флот. Тема о сыне – одна из тем о нем – томит меня, но когда я ее напишу? А она имеет ближайшее отношение к войне, просто к нашей победе. Но как убедить мне своих начальников, чтобы они дали мне возможность работать над самым главным вместо работы над второстепенным?.. Напиши поскорее и подробнее – как ты живешь, сыта ли, есть ли у тебя деньги?

Я смогу помочь тебе отсюда и делом, и советом.

Напиши еще, есть ли надежда (реальная) на приезд внука, или всё одни слова. Тогда надо предпринять что-то другое. Я хотел прислать сыну цветок, который я взял с могилы вблизи передовой, чтобы ты посадила его на могиле нашего сына, но нельзя его и не с кем переслать, и он вовсе засох у меня. Не знаю, когда я с тобой увижусь. Идут бои, от меня требуют работы всё больше и больше. Надеюсь, что в августе вырвусь на несколько дней, но не уверен. Командировка у меня до 18/VIII, но если шеф вспомнит, то он загодя продлит ее. Пиши же мне, милая, и поклонись святому праху нашего мученика.

Твой Андрей.

31/VII-43.

Дорогая Муся!

Эти дни у меня была возможность писать тебе почти каждый день, что я и делал. Разговаривая в письме, мысленно, с тобой, мне становится немного легче. После смерти сына, как ты правильно и хорошо сказала однажды, мы обречены с тобой доживать наши дни под небом меланхолии… Если тебя там будут беспокоить, то тебе нужно оформиться моим секретарем – что является верным, потому что я почти все время на фронте, а ты ведешь все мои литературные дела.

Узнай в военной комиссии Союза или у какого-нибудь приличного человека, как это нужно сделать, – и делай без смущения. Будь столь же храброй, как со мной храбра…

Здесь жара, грозы, дожди – трудно ездить и работать. Кормят тут отлично. Но это мне не очень нужно. Хочу писать большие вещи и начну принимать шаги, чтобы избавиться от редакции. Это, конечно, трудно, т[ак] к[ак] я на военной службе. Но я хочу перейти только, оставшись военным – во флоте. Я от тебя не получил ни одного письма. Напиши мне что-нибудь. Чем тебе я могу помочь, кому нужно написать, чтобы тебе помогли? Поцелуй могилу нашего сына. Береги себя, чтобы я увидел тебя.

Обнимаю тебя и целую. Твой Андрей.

11 августа.

Дорогая моя Муся!

Я тебе написал много писем, но от тебя ни одного не получил, хотя уже скоро месяц, как я уехал. Что с тобой? Разве трудно написать хоть открытку? На фронте очень важно получить письмо. Все здесь получают письма, некоторые помногу. Я – ни от кого, ни одного. Может быть, с тобой случилось какое-нибудь несчастие? Так тягостно думать об этом… Сегодня я получил от Карпова («Кр[асная] звезда») телеграмму, чтобы я выехал в один район к передовой, а 18 августа выезжал в Москву.

12-го или 13-го авг[уста] я поеду в часть, а 18 авг[уста] выеду, вероятно, в Москву. Это письмо пересылаю с товарищем, который едет с фронта в Москву на машине. Он обещает письмо это доставить как-либо тебе.

Скоро, должно быть, мы с тобой увидимся. Мне трудно и далеко ехать – у меня ведь нет своей машины.

Я очень устал, соскучился по тебе и по нашему мертвому сыну. Опять, как приеду, сразу пойду к нему на могилу. И ты для меня теперь особо дорога, потому что в тебе осталась живая часть моего умершего сына – ведь ты его родила своим телом.

Временами я тут заболеваю каким-то психическим расстройством: оно заключается в том, что голова моя начинает самостоятельно думать какие-то ненужные бредовые мысли, и