Валерия Троицкая - Телеграмма Берия Страница 3

Через несколько месяцев после папиного ареста у мамы после бесконечных стояний в очередях — у тюрем или у Большого Дома на Литейном проспекте, где было расположено центральное управление НКВД[3] и тюрьма при нём, случился инфаркт.

Мама, как и сотни других людей, пыталась узнать, в чём же всё-таки обвиняют папу, где он находится, как сделать для него передачу с продуктами и тёплыми вещами. И никаких достоверных сведений ей не удавалось получить.

Сочетание нервных потрясений, пережитых мамой, и инфаркта привели к тому, что она почти год провела в больнице, расположенной в Гавани на Васильевском острове.

Моё существование осложнилось. С деньгами были трудности. Я разрывалась между бесплодными хлопотами по папиным делам, заботами о маме, поездками в больницу, учёбой в Университете и просто организацией внезапно возникшего одинокого существования.

Учёба и спортивная жизнь, которая мне давала возможность время от времени бесплатно питаться в столовой университета, частично отвлекали меня от тяжёлого положения, в котором очутилась наша семья.

Прошло полтора года, мама начала работать, но все её попытки, как и попытки множества других людей, узнать хоть какие-то сведения о своих близких оставались безрезультатными или просто ложными.

Мои походы в те немногие учреждения, которые вроде должны были бы давать сведения об арестованных, также ничего не проясняли. Как и многие другие, я с трудом сдерживала рыдания, подойдя к окошечку, торопливо и со страхом обращаясь с моими вопросами к совершенно равнодушному человеку. Обычно, буркнув что-то непонятное или заведомо ложное, в ответ на просьбу сообщить, где же находится папа, он безразлично произносил: «Следующий».

Время шло, неопределенность и безысходность ситуации, накопившееся возмущение и отвращение к собственной беспомощности привели к тому, что я стала серьёзно задумываться о том, что нужны какие-то другие нестандартные, активные методы борьбы за папину судьбу.

Конечно, только моя молодость и наивная вера в справедливость способствовали тому, что я всерьёз решила бороться за освобождение папы. При этом, не задумываясь, я пользовалась всеми дозволенными и недозволенными методами, изобретая по ходу дела весьма рискованные шаги и пренебрегая опасностью таких шагов.

Толчком также к такому крутому изменению позиции было письмо, полученное мною от М. М. Литвинова, бывшего в течение многих лет министром иностранных дел СССР. Он был в те годы депутатом Петроградского района города Ленинграда, где мы жили.

Письмо было ответом на моё послание ему как депутату с просьбой вмешаться в столь несправедливый арест моего папы.

Я, как сейчас, вижу перед глазами это письмо, адресованное Лере Троицкой и написанное очень крупным каллиграфическим почерком. В письме он просто и чётко сообщал мне, что ничем мне помочь не может и заканчивал письмо словами: «Лера, действуйте сами».

Конечно, как действовать, мне никто посоветовать не мог. Интуитивно я преодолела свой страх и отвращение и теперь вместо мольбы и слёз на моём молодом и привлекательном лице, возникавшем в печально знаменитом окошечке, была улыбка.

Манера и стиль вопросов, которые я задавала, сбивала особенно молодых людей с их обычного формального и жестокого характера ответов.

Мне трудно сейчас вспомнить, что именно я им говорила, но мне кажется, что в эти моменты во мне пробуждалось какое-то дремлющее в обычное время подсознание, которое непонятным образом подсказывало мне, что говорить и как держаться.

Так или иначе, мне удалось достоверно узнать, что мой папа находится в знаменитой тюрьме Большого Дома на Литейном проспекте.

Необходимость безотлагательных и решительных действий неожиданно возникла к концу второго года папиного пребывания в тюрьме.

Как-то раз вечером в квартире, где мы жили, раздался телефонный звонок. Я подошла к телефону. Приятный мужской голос попросил позвать Леру Троицкую.

«Я слушаю», — ответила я. Мужской голос очень быстро сказал мне следующее: «Слушайте меня внимательно и не задавайте никаких вопросов. Вы должны через два часа подойти к кинотеатру „Колизей“ на Невском проспекте. Никому не говорите ни о моём звонке, ни о том, что вы пошли встречаться со мной. Вы меня узнаете по светло-бежевому пальто из ламы и длинному шарфу». И повесил трубку. Я застыла с молчавшей трубкой в моей руке.

Через полтора часа, показавшихся мне вечностью, я помчалась к «Колизею» на Невский проспект. Была весна 1939 года. Мимо меня проходила весенняя ленинградская толпа, и никому из этих людей не было никакого дела до моего папы, вот уже около двух лет сидевшего в тюрьме.

Я сразу заметила среди людей, толпившихся у кинотеатра, элегантного, красивого мужчину, одетого в светло-бежевое пальто из ламы с длинным шарфом.

Я подошла к нему и тихо сказала: «Я Лера Троицкая». Он повторил, глядя внимательно на меня: «Лера Троицкая?» — «Да», — ответила я. Он продолжал: «Дело вашего папы передано в Тройку[4] в Москву. Нужно сделать всё возможное, чтобы вернуть его дело обратно в Ленинград на доследование и суд».

Затем он добавил: «Это всё, что я могу вам сказать», повернулся и растворился в толпе, оставив после себя запах дорогого мужского одеколона.

Я осталась стоять с застывшим на моих губах вопросом: «Но как, как это сделать?» Однако, незнакомец исчез и кругом была лишь безразличная, шумная толпа.

Я так и не смогла узнать ни до, ни после папиного освобождения, кто это был и каким образом он узнал моё имя и телефон. Больше он мне не звонил.

Был ли он папиным сокамерником, которого выпустили на свободу (что маловероятно), или одним из следователей, в котором «совесть Господь разбудил», не знаю. Так или иначе, он совершил по тем временам подвиг, с которого начались мои самые активные действия.

Трудно переоценить значение этой информации. В сталинское время три человека (поэтому тройка) без суда и следствия — выносили приговоры. Довольно часто это был расстрел или в лучшем случае статья 58–10 уголовного кодекса, что означало 10 лет лагерей.

В течение одного дня рассматривались сотни дел и решалась совершенно произвольно судьба многих сотен, как правило, ни в чём не повинных людей. Уже в те времена было известно, что если дело послано в Тройку — это конец. Судьба решалась бесповоротно, и затем уже ничего нельзя было сделать.

И тогда я решила, что должна найти какие-то пути, совершить какие-то поступки, в результате которых удалось бы вернуть папино дело в Большой Дом. В то время я наивно полагала, что в этом случае состоится справедливый суд.