Василий Катанян - Современницы о Маяковском Страница 3

Всех своих знакомых стала расценивать в зависимости от их отношения к футуристам, и прежде всего к Маяковскому.

Вместе бывали на художественных выставках футуристов. Помню посмертную выставку Елены Гуро[8].

Не забывается весь облик Маяковского тех дней.

Высокий, сильный, уверенный, красивый. Еще по-юношески немного угловатые плечи, а в плечах косая сажень. Характерное движение плеч с перекосом — одно плечо вдруг подымется выше и тогда, правда, — косая сажень.

Большой, мужественный рот с почти постоянной папиросой, передвигаемой то в один, то в другой уголок рта. Редко — короткий смешок его.

Мне не мешали в его облике гнилые зубы. Наоборот — казалось, что это особенно подчеркивает его внутренний образ, его "свою" красоту.

Особенно когда он — чуть нагловатый, со спокойным презрением к ждущей скандалов уличной буржуазной аудитории — читал свои стихи: "А все-таки", "А вы могли бы?", "Любовь", "Я сошью себе черные штаны из бархата голоса моего"…

Красивый был. Иногда спрашивал: "Красивый я, правда?"

Однажды сказал, что вот зубы гнилые, надо вставить, я запротестовала — не надо!

И когда позднее, уже в 1915 или 1916 году, я встретила его с ровными, белыми зубами — мне стало жалко. Помню, что я даже с досадой обвинила в замене его зубов Лилю Брик. Это она сделала.

Его желтая, такого теплого цвета кофта. И другая — черные и желтые полосы. Блестящие сзади брюки, с бахромой. Цилиндр. Руки в карманах.

"Я в этой кофте похож на зебру" — это про полосатую кофту — перед зеркалом.

"Нет, на спичечную коробку", — дразнила.

Он любил свой голос, и часто, когда читал для себя, чувствовалось, что слушает себя и доволен: "Правда, голос хороший?.. Я сошью себе черные штаны из бархата голоса моего"… Льется глубокий, выразительный, его особого, маяковского тембра голос.

Вот он ходит из угла в угол и уже не старые свои строчки читает, а наговаривает в своих, таких особенных интонациях, — новое. И уже не голос свой слушает, а смысл и строй стиха.

Вот сказал так — прошел по комнате, повторил. Вот переставил слово. Вот заменил другим. И долго выхаживает каждую строчку. И я уже забыта, сижу в уголке не шевелясь.

Может быть, я придумала, но, кажется, точно помню родинку на носу. Падает на лоб прядь иногда уже промасленных волос. Вдруг остановится, спросит: "Нравится?"

А то вдруг зачитает чужие стихи, и если утром ему вспомнились строчки (Мариенгофа?[9]) — "…черпали воду ялики, и чайки морские посещали берега…" — то часто среди дня опять — " черпали воду ялики, и чайки…" — голосом, который и слышишь, и видишь в каких-то плавных, величавых линиях, а иногда в острых, угловатых.

Голос Маяковского! Его надо было слышать.

Почему-то любил стихотворение Ахматовой[10] ("Ахматкина" — называл ее шутя) — "Мальчик сказал мне, как это больно, и мальчика очень жаль…".

Я не помню ни дат, ни последовательности наших встреч. Ведь не думаешь в 18–19 лет, что когда-то будешь вспоминать то, что было.

Помню, как хозяйка квартиры, в которой я снимала комнатенку на Васильевском острове, предложила мне найти другую комнату. От нее не скрылось то, что иногда очень поздно мы приходили вдвоем, стараясь не шуметь, а утром я таскала к себе в комнату воду в графине, чтобы умыться Маяковскому, не показываясь на глаза хозяйке. Как он ходил на цыпочках, с шумом натыкаясь то на стол, то на стул, — и конспирация не удавалась.

Вспоминается, как возвращались однажды с какого-то концерта-вечера. Ехали на извозчике. Небо было хмурое. Только изредка вдруг блеснет звезда. И вот тут же, в извозчичьей пролетке, стало слагаться стихотворение: "Послушайте! Ведь, если звезды зажигают — значит — это кому-нибудь нужно?…"

……….

……….

Значит — это необходимо,

чтоб каждый вечер

над крышами

загоралась хоть одна звезда?! -

держал мою руку в своем кармане и наговаривал о звездах. Потом говорит: "Получаются стихи. Только непохоже это на меня. О звездах! Это не очень сентиментально? А все-таки напишу. А печатать, может быть, не буду".

Помню забавный случай. Жил Маяковский тогда на Пушкинской, в "Пале-Рояле".

Скромный, маленький номер с обычной гостиничной обстановкой. Стол, кровать, диван. Большое зеркало овальное на стене. Это зеркало помню, потому что вижу в нем Маяковского и себя. Подвел меня к нему, обнял за плечи. Стоим и долго смотрим на себя. "Красивые, — говорит. — У нас не похоже на других".

В этом номере хорошие бывали у нас часы. И когда появлялись деньги — то обязательно был рислинг и финики. При этом можно было не обедать — это не обязательно.

Так вот, однажды рано утром я выхожу на минутку из комнаты Маяковского. Куда-то мы должны были идти вместе.

Вдруг в коридоре наталкиваюсь на минского знакомого моих родителей — очень фешенебельный поп в шелковой рясе, член Государственной думы. Живет в этой гостинице. Удивлен, встретив меня здесь. Говорю, что у меня тут подруга остановилась — заходила к ней. Расспрашивает о родителях, приглашает зайти к нему. Захожу. Сижу как на иголках — знаю, Маяковский ждет. Никак не нахожу предлога подняться и уйти.

Вдруг открывается дверь и на пороге Маяковский и во весь голос: "Сонка, я тебя ищу целый час, ушла и не сказала куда!"

"Подруга!!!" Я что-то пролепетала "батюшке", ошарашенному неожиданным явлением парня в желтой кофте, и выскочила в коридор.

В номере Маяковского мы очень смеялись, но мне было немножко не по себе.

Бывали в "Бродячей собаке". Помню вечер, когда Маяковский читал там стихи. Помню неуемную истерику какой-то дамы, — кажется, после стихов "А все-таки". Помню и свое собственное предельно нервное напряжение в этот вечер. Какая сила, громадная, внутренняя, была в этом юноше! Я в то время не знала о его (тогда уже прежней) юношеской политической деятельности. Но сила протеста и вызова буржуазному обществу, мещанству в его стихах чувствовалась потрясающе. В самой же мне бродили еще совсем неосознанные настроения очень неопределенных протестов, и поэзия Маяковского, хоть еще и очень ранняя, жгла, как раскаленное железо.

Помню доктора Кульбина [11] в "Собаке" и как я почему-то обиделась, когда он мне сказал, что я "очень приятная". "Вы бы еще сказали — приятная во всех отношениях". А Маяковский говорит — "глупая". К Маяковскому Кульбин относился с нежностью.

Помню одну ночь в "Собаке". Очевидно, было наводнение. Подвал "Бродячей собаки" был залит водой. "Собака" была закрыта, не было света. На полу лежали бревна и доски, чтоб можно было ходить. Никого не было, Пронин [12] был один, когда пришли мы с Маяковским. Потом еще кто-то подошел с девушкой, которую Пронин звал "Луной", а на самом деле она была Надя и училась в театральной школе.