Кирилл Косцинский - В тени Большого дома Страница 3

«Эка, удивил, — подумал я тогда. — Почта просматривается... Да у кого она не просматривается?»

Я решил, что это шуточка кого-либо из моих приятелей, и продолжал посылать своим немногочисленным корреспондентам такие же непринужденные письма, как и раньше. Что касается «прослушивания», то в большой комнате, в которой чаще всего собирались гости, я вывесил плакатик:

ПОМНИ!

В ЭТОМ ДОМЕ АУКНЕТСЯ —

В БОЛЬШОМ ДОМЕ ОТКЛИКНЕТСЯ!

Как выяснилось позднее, в этом призыве было значительно больше здравого смысла, чем я предполагал. Но, как это ни покажется странным, я, как и большинство советских людей в то время, был твердо убежден, что «теперь у нас не сажают».

Пожалуй, эту мысль следует сформулировать иначе: несмотря на то, что я знал об арестах и последующем осуждении ряда людей в Ленинграде и в Москве, с которыми мне вскоре предстояло познакомиться в Мордовии, я сохранял неведомо как возникшее — скорее всего, под влиянием прекращения позорного «дела врачей» или «убийц в белых халатах» — наивное убеждение, что эпоха репрессий ушла в прошлое. Известные мне аресты представлялись частными случаями, проявлением некоторого рода инерции. Не думаю, что на меня оказали большое влияние известные высказывания Хрущева и Микояна о том, что теперь у нас нет политических заключенных. Я давно уже не придавал большого значения заявлениям официальных лиц: чем выше их положение, тем меньшую ответственность они несут как за них, так и за свои подписи. Мы все лишний раз убедились в этом на примере Белградского совещания.

Так или иначе, но 11 июля 1960 г., возвращаясь из Москвы, я встретил недалеко от дома соседа по лестнице, который, не останавливаясь, бросил мне вместо приветствия:

— А у вас гости.

Что ж, гости так гости... Я не придал его словам никакого значения.

Гости, однако, были из КГБ. Их было пятеро, при них находились переводчик, которому, очевидно, было доверено определять «степень антисоветскости» стоявших на полках иностранных книг, и трое понятых: управхоз, водопроводчик и дворник.

Приехал я к шапочному разбору: в комнатах был неописуемый беспорядок, на столе лежал подписанный ими и женой протокол обыска и толстенная пачка иностранных денег. Как позднее рассказывал мне сын, обнаружение этих денег вызвало бурный восторг чекистов, тут же сменившийся глубоким разочарованием: это была коллекция немецких, австро-венгерских, польских и прибалтийских бон эпохи первой мировой и гражданской войн.

Не могу сказать, что результаты обыска были очень уж успешными: несколько английских книг и журналов, мои фронтовые дневники, незаконченные литературные работы — вот, пожалуй, и все. Не могу сказать и того, что я сохранил полное спокойствие: когда я подписывал какую-то бумажку (уж и не помню какую), руки у меня дрожали. Во всяком случае это заметил мой сын.

— Что же, — спросил я капитана Меньшакова, руководившего обыском, — очевидно, вы меня арестуете?

— Ну, что вы, — улыбнулся он широкой доброй улыбкой майора Пронина. — Мы теперь никого не арестовываем.

Как ни странно, на сей раз формула эта показалась мне не очень убедительной.

Представители закона удалились, мы принялись наводить хотя бы поверхностный порядок. Разбросанные книги, рукописи, вынутое из шкафов белье — все производило впечатление высокой профессиональности. Но именно производило, ибо, как все или почти все, что делается у нас, обыск был проведен халтурно: прославленные чекисты не заметили ряда книг, которые значительно увеличили бы список отобранной литературы, и, что самое смешное, — нехитро спрятанный «Вальтер» с двумя обоймами к нему. (Уже после моего ареста жена утопила его в канале Грибоедова. Я вполне понимал ее, но пистолет этот жаль мне до сих пор: он был взят в бою, именно взят, а не снят с пленного.)

Уже темнело, когда мы с женой вышли отдышаться.

— Ты знаешь, — сказала она вдруг. — Тут странное обстоятельство. Или это совпадение? Вчера звонил Львов и сказал, что хочет вернуть тебе твои книги. Я ему ответила, что ты в Москве, вернешься завтра и что лучше бы он занес их при тебе. Тогда он очень нервно заявил, что ему крайне некогда, что он уезжает, и буквально через пять минут пришел с этими книгами. Я взяла их, положила на полку, но... И вот это самое странное: когда они пришли с обыском, то первым делом кинулись к этой полке и схватили те самые книжки.

Это было и в самом деле странно. Хотя о В. Львове ходили всяческие слухи, но я всегда считал (и считаю сейчас), что опорочить порядочного человека, назвав его стукачом, в сотни раз легче, чем потом доказывать, что это была ошибка. С Львовым я часто встречался в «спецхране» Публичной библиотеки, мы постоянно обменивались мнениями по поводу только что прочитанных сообщений в западной прессе, наша оценка тех или иных событий часто, хотя далеко не всегда, совпадала. Как-то после одной из таких бесед я дал Львову прочитать английскую биографию Ленина, написанную Давидом Шубом, и «Преступление без наказания» Дона Левина (в ней описывалась история охоты за Троцким и его убийство). Он прочитал их, своевременно вернул, но вот за месяц или полтора до описываемых событий вновь попросил, с тем чтобы «восстановить кое-что в памяти».

Картина складывалась однозначная.

Мы не заметили, как оказались в Адмиралтейском саду, в аллее между памятником Петру Первому и Адмиралтейством, и вот тут мне померещилось, что за нами следят: какие-то две тени, старательно державшиеся по другую сторону полоски кустарника, комедийно повторяли наши эволюции — останавливались вместе с нами, старательно отворачивались, когда мы к ним приближались, а затем снова следовали за нами, стараясь держаться в отдалении.

Жена поставила мое открытие под сомнение: какой смысл в этой слежке? Глупо!

Я согласился: конечно, глупо. Но, с другой стороны, вдруг «они» решили, что кто-либо из моих американских друзей, в ближайшие дни намеревавшихся покинуть наши благословенные берега на пароходе, попытается занести меня в каюту в своем чемодане? Или я вдруг решу бежать в Финляндию? Поеду в Усть-Нарву и оттуда саженками через залив прямо в Хельсинки?

Я пытался шутить, но на душе было тоскливо.

На следующий день я предпринял попытку спасти от возможного повторного обыска то, что не было обнаружено при первом: часть книг и пистолет. Сложив все в портфель, я вышел на улицу, прошел с квартал, но вдруг вспомнил, что оставил дома записную книжку с нужными мне адресами. Я повернулся и почти нос к носу столкнулся с двумя бабами в ярких цветастых платьях и тупыми базарными физиономиями, которые шли в том же направлении, но, по каким-то неведомым причинам, тоже экстренно переменили свои намерения.