Михаил Колесников - Сухэ-Батор Страница 3

Вот уже двести с лишним лет Внешняя Монголия стонала под игом маньчжурской династии. Чужеземные купцы опутали «страну войлочных юрт» неоплатными долгами. Если арат брал у иностранной фирмы в долг кирпич чая стоимостью меньше лана, то весной будущего года он обязан был отдать за него двух годовалых баранов. Если долг не удалось уплатить, то на следующую весну за этот же кирпич зеленого чая арат должен был отдать двух баранов-двухлеток, на весну третьего года — двух трехлеток. За коня можно было выменять шесть аршин материи, за тюк овечьей шерсти — пачку сахара. Можно было получить товары и под огромные проценты. Ростовщики без зазрения совести обманывали доверчивых монголов, выменивая скот за безделушки, произвольно устанавливали цены на товары. Купец, посмеиваясь, говорил, что отпускать монголам товар в кредит — это значит иметь золотой ящик с неиссякаемым запасом золота. Кочевое скотоводство постепенно разорялось, количество скота сокращалось с каждым годом. Только одна фирма «Да Шэн-ху» в виде процентов за отпущенные в кредит товары ежегодно перегоняла из Халхи в Китай шестьсот тысяч овец и семьдесят тысяч лошадей. О богатстве этой фирмы говорили, что она может устлать дорогу от Урги до Пекина серебряными слитками. На шее кочевника также сидели ханы, князья, ламы. Им принадлежали лучшие пастбища, за их долги иностранным фирмам опять же расплачивался арат. В стране насчитывалось почти восемьсот монастырей и не было ни одной светской школы.

Босоногий мальчуган Сухэ еще не мог понять, почему маньчжурские солдаты и чиновники чувствуют себя в Монголии хозяевами, почему бедный должен работать на богатого, почему за долги князей обязаны расплачиваться араты. Но на каждом шагу он сталкивался с несправедливостью, с обманом, угнетением и еще в детстве научился жестоко ненавидеть и маньчжурских купцов, и самодовольных князей, и богатых хозяйчиков. Иногда Сухэ озадачивал отца совсем не детским вопросом:

— Аба, ты рассказывал, что монголы были сильными. Так почему они не прогонят цинов?

Дамдин хмурился и не отвечал. Он с боязливым удивлением посматривал на сына и только покачивал головой. Не иначе, как на базаре Сухэ успел наслушаться опасных речей. Все подмечает, ко всему прислушивается. Любопытен не в меру. Мудреных слов где-то набрался. Пристает с расспросами ко всем, кто подвернется: и к караванщикам, и к беглым ламам, к бродячим сказочникам, водится с русскими ребятишками из консульства, и его всюду принимают, как своего. Один из чиновников консульства, как-то повстречав Дамдина на улице, сказал:

— Смышленый у тебя сын: много русских слов знает. А у наших ребятишек за вожака. Все уши прожужжали: Сухэ, Сухэ, все Сухэ… Учить грамоте его нужно.

Случалось, Дамдин посылал сына за мелкими покупками в китайскую лавочку — верил в его сообразительность. Сухэ самостоятельно научился считать на счетах, знал несколько букв. Задиристого, острого на язык Сухэ не легко было обсчитать даже многоопытному китайскому купчине в шелковом халате. Уличенный в мошенничестве, купец только плутовато щурил масляные глазки, улыбался сквозь опущенные книзу усы: ему нравился этот сорванец с подбитым глазом, с царапинами на лице — он не похож был на смиренных, запуганных и потому молчаливых степняков, с которыми купцу приходилось иметь дело. Мальчишка умел постоять за себя.

Сухэ всегда пребывал в готовности ввязаться в драку. Ему всегда до всего было дело. Он не терпел ни малейшей лжи, несправедливости, нечестности. Обижали малолетнего — Сухэ выныривал неизвестно откуда и, как ястреб, налетал на обидчика. Избивали в ямьше арата, не уплатившего долги, — Сухэ сжимал кулаки и скрипел зубами от бессильной злости.

В ямынь — широкий двор, огороженный частоколом, — разрешалось заходить любому, но все старались обходить его стороной. Здесь губернатор-амбань вместе со своими чиновниками чинил суд и расправу. Присутственное место находилось напротив высокого красивого храма, крытого железом. В храме стояла огромная бронзовая статуя бога Майдари, окутанная желтым атласом. Сюда стекались паломники. Милосердный бурхан, восседающий на позолоченном престоле из лежащих львов, кротко и всепрощающе улыбался верующим. Синим дымом курились бумажные палочки, ухал барабан, торжественно звучали голоса монахов, распевающих молитвы. А со стороны ямыня доносились вопли и стоны истязуемых.

Любопытный Сухэ однажды заглянул в ямынь: еще вечером он прослышал, что будут судить соседа дядюшку Джергала за неуплату долгов маньчжурскому лавочнику. С каждой весной долги все нарастали. Уже давно весь скот Джергала перешел в собственность купца, а оказалось, что арат выплатил всего лишь пятую часть. Не мог он рассчитаться и со сборщиками податей. Он был стар и немощен и потому не годился в пастухи. Лавочник подал жалобу. Джергала решили судить.

Когда Сухэ пришел в ямынь, суд над аратом Джергалом уже закончился. Во дворе толпились люди. В большой шестистенной юрте происходило заседание суда: разбирали очередное дело. Оттуда доносились стоны. Возле юрты Сухэ увидел дядюшку Джергала. Старик стоял на коленях, на его шею была надета тяжелая канга — квадратная доска-воротник с отверстием для головы. Деревянный воротник давил на худые плечи старика, голова его клонилась все ниже и ниже. Но Джергал крепился: не стонал, не взывал к состраданию окружающих. Темное, как кремень, лицо его было покрыто потом, вздрагивала тощая грязная косичка. В деревянной канге Джергалу предстояло провести долгие недели, а может быть, и месяцы, сидеть вот так под палящим солнцем, есть, спать…

Но лавочник-маньчжур, по-видимому, остался недоволен приговором суда. Визгливым голосом выкрикивая оскорбления по адресу арата, он возмущался, что суд отнесся слишком мягко к преступнику — даже не подверг его наказанию бамбуковыми палками. Лавочник был жирный, как все лавочники, пропавший чесноком. Сухэ с ненавистью смотрел на его желтые короткие зубы, на колыхающийся живот и кожаную шапочку на голове. Расходившийся купец подступил вплотную к осужденному и стал плевать ему в лицо. Тогда от толпы отделился высокий человек с кнутовищем — ташюром в руках, подошел к лавочнику и замахнулся ташюром.

Купец закричал и проворно нырнул в дверцу судейской юрты. Появились китайские солдаты, но высокого человека с ташюром уже и след простыл. Тогда солдаты стали хватать кого попало. Не известно, чем бы кончилась эта история, если бы не раздался крик:

— Аюши! Везут Аюши!..

Все словно онемели. Сухэ показалось, что у него остановилось сердце. Аюши!.. Имя этого смелого человека у всех было на языке. Его произносили, понизив голос и оглядываясь по сторонам. Это имя было символом борьбы и сопротивления.