Алексей Савчук - Прямой дождь Страница 3

Купить бы рубашку, штаны и пиджак! Хорошо бы и новые сапоги! «Дурень мечтами тешится, — рассердился на себя Григорий. — Ведь нужно в Харьков матери денег послать. Не сладко ей с отчимом-пьяницей живется».

Нищий протянул к нему руку:

— Подайте копеечку…

Григорий остановился, пошарил в кармане и положил в грязную ладонь несколько медяков. Старец благодарно забормотал, желая «богатства и счастья…». Второй нищий, опираясь на костыль, подпрыгивал на одной ноге и бойко выкрикивал:

— А знаете, люди добрые, почему наш город Екатеринославом зовется?

Вокруг нищего собирались любопытные.

— Как не знать! По имени Екатерины!

— Шикарная да веселая была царица, пухом ей земля!

— Вижу, не знаете. Вот соберите по копейке, тогда скажу.

— Пьянчужка, — хихикнула молодица, сплевывая шелуху от семечек. — За болтовню деньги ему давай.

— За болтовню, кралечка моя, только и платят. А меньше всего, чтоб ты знала, за работу дают. Батюшка за проповедь вон сколько загребает! А за работу — копейки, чтоб человек не жирел да быстрей поворачивался… Мне вон сказали: оттого покалечился, что неуклюж, как медведь.

Сквозь толпу протиснулся городовой:

— Чего разболтался? В участок захотел?

Нищий дерзко осклабился:

— А ты, человече, тоже зря деньги получаешь. Что доброго людям сделал? Вон человек сеет хлеб, я таскал железо, а ты? Обижаешь таких калек, как я… Так за что же к тебе деньги плывут? Молчишь, не знаешь… а может, знаешь, только сказать не хочешь?

— Заткни глотку, не то в участок!

— А что мне участок?.. Там кормить будут, не стану побираться, а то люди думают, что на водку прошу. Иной раз и выпью, ну так что: не украл, а выпросил. Другие крадут и живут как цари. — Нищий подпрыгивал, как журавль, и смеялся городовому прямо в лицо.

Тот, не выдержав, незаметно скрылся в толпе.

— Удрал, сукин сын. Ишь вздумал стращать!.. Нету пекла страшней, чем Брянский завод! Кто через него прошел, тот ни бога, ни черта не боится!

Женщины торопливо крестились, но не уходили.

— Работа дураков любит! — сыпал скороговоркой калека. — А дурак — работу. И одно по другому скучает: дурень боится, чтоб работа не сбежала, а работа — чтоб дурень не дал стрекача…

Григорий с грустью смотрел на нищего. До чего довели работягу! Почему в мире столько несправедливости!

Солнце уже клонилось к закату. Григорий остановился возле гадальщика, сухого, как вяленая рыба, человечка, громко скликавшего желающих узнать свое будущее.

— За три копейки любой может узнать свою судьбу! Эй, парень, — обратился он к Григорию, — не жалей медяка. Медяк — пустяк, а судьба… — Попугай скосил на Григория круглый любопытный глаз и ткнул клювом в одну из бумажек, очень похожих на аптечные пакетики. Подал хозяину. Гадальщик развернул бумажку и весело произнес: — Возьми вот, полюбопытствуй…

— «Счастье в ваших руках», — вслух прочитал Григорий.

«Какая моя судьба, известно — рабочая, — подумал Григорий. — А вот на вопрос, что такое счастье… я пока ответить не могу».

Хорошо в степи. Солнце, будто огромный золотой подсолнух, распустило свои горячие лучи. Щекочет ноздри густой травяной настой, а глаз радуют белые стройные ромашки и синие, с резными лепестками васильки.

Гей, кто в роще, отзовися,Гей, кто в темной, объявися, —

заводит Степан, а Григорий вторит ему глубоким, сильным баритоном.

Хлопцы идут медленно. Одеты празднично — синие штаны, белые рубашки, на голове — картузы с блестящими козырьками. Оба, как степь, дышат силой: Григорий — статный, худощавый, Степан — высокий, широкоплечий.

А в лесу, за горой, уже собралась молодежь. Среди заводских, одетых в темное, мелькают белые полотняные штаны и сорочки, соломенные брыли и пестрые косынки — это сельские парни и девчата. Только на воле рабочий чувствует себя человеком. На поляне разостланы скатерти, разложены куски сала, хлеб, свежие огурцы, вареные яйца. Звенят чарки, раздается веселый смех.

Григорий и Степан присаживаются у скатерти из выбеленного крестьянского полотна. Рука Степана лежит на струнах гитары, готовая в нужный момент ударить по ним. Григорий читает стихи великого Кобзаря:

У всякого своя доляИ свой путь широкий:Этот строит, тот ломает,Этот жадным окомВысматривает повсюдуЗемлю, чтобы силойЗаграбастать и с собоюУтащить в могилу.

Притихли люди, слушают. Каждый думает о своей судьбе, о своей доле, а может, и о доле многих. Горят глаза чернобровой девушки, не сводящей взгляда с порозовевшего лица Григория…

— Читай, читай еще! — просят Григория.

— Микита идет! Староста из нашего села, — негромко роняет высокий хлопец.

Степан тронул струны и запел:

Гей, наливайте чары полнее…

— Со святым воскресеньем, люди добрые! — проговорил староста. На его груди поблескивает большая бляха — знак власти.

— Дай вам бог здоровья, пан староста!

Староста доволен, что его величают паном: обрюзгшее лицо с тонкими, длинными усами расплывается в улыбке.

— Садитесь с нами, пан староста, — предлагает Степан, — выпьем по чарке…

Староста колеблется: то ли хочет, чтобы попросили еще, то ли чувство долга в нем борется с искушением.

— Да ведь я на службе, — медленно и нерешительно говорит он, а глаза жадно впиваются в бутылку.

— Сегодня ж праздник… не грех и выпить, — настаивает Степан. Кладет гитару, встает и почти насильно усаживает старосту, потом уважительно поправляет на его груди сверкающую бляху.

— Будь по-вашему. — Почесав затылок, староста тянется к чарке, но Григорий перехватывает ее:

— Э, нет, пан староста, мы уже и выпили и закусили, а вы, верно, еще и не завтракали?

— Маковой росинки во рту не было.

Григорий наливает старосте полную кружку, тот довольно разглаживает усы:

— Э, хлопче, я и сам бы сидел дома в воскресенье, да начальство кумекает по-иному… Гляньте, говорит, пан староста, не завелось ли там в лесу какой-нибудь кри… кра… Вот, черт, забыл…

Девчата закрылись платочками, беззвучно смеются. Только выпил староста, Григорий снова наполнил кружку.

— Да я ж при исполнении… — пытался протестовать тот.

— Закусывайте получше, пан староста. Возьмите вот этот кусок сала да хрустящий свеженький огурчик, а от вялого живот заболит.

— Водка — такое зелье, что и железо переварит, не то что вялый огурец, — усмехнулся староста.

Гостю поднесли огурец, сало, очищенное от скорлупы крутое яйцо, и снова налили. Теперь он уже клял свою жену, которая «не понимает такой службы… только ругается: опять, мол, выпил… чтоб тебе горячей смолой упиться…». А разве ж он виноват? Свадьбу играют — чарка, помер кто — чарка, родился — чарка. Никуда не денешься. Служба.