Марк Поповский - Управляемая наука Страница 3

Весть о крушении монархии Академия встретила с радостью. В своем экстраординарном заседании 24 марта 1917 года АН

«единогласно постановила представить правительству, пользующемуся доверием народа, те знания и средства, какими она может служить России».[2]

Но с теми, кто полгода спустя захватил Зимний дворец ученые иметь дело отказались. «Если то, что делают большевики с Россией — эксперимент, то для такого эксперимента я пожалел бы предоставить даже лягушку» — заявил зимой 1918 года академик И. П. Павлов.[3] Эти слова великого физиолога выразили мнение большинства членов Академии. Ученые требовали созыва Учредительного собрания. Они не желали расставаться с демократическими надеждами, которые породил Февраль. И поплатились за это.

Большевики решили взять науку измором. 12 апреля 1918 года Совет Народных комиссаров принял решение впредь производить финансирование лишь «соответственных работ» Академии наук. Председатель СНК Ленин имел ввиду впредь оплачивать только те весьма ограниченные поручения экономического и технического характера, которые ученные станут выполнять по прямому заказу советского правительства. Институты, музеи, лаборатории Академии перестали получать какие бы то ни было средства на свое содержание.

Академия продолжала отстаивать свою независимость, цепляться за «нейтральность» и «беспартийность» науки. Дорого обошлась ей эта «нейтральность». Некто Орлов в 1932 году с явным удовольствием и даже злорадством живописал судьбу главного очага Российской науки:

«Первые 7–8 лет Академия пыталась работать как прежде… Она замкнулась в себе… Сузились ее внутренние и внешние связи… Сократились до минимума поступления новых материалов… Сузился масштаб исследовательских работ… Из года в год АН вынуждена была сокращать выпуск трудов (копилось все больше готового к печати и не печатаемого). Наводнение 1924 года нанесло громадный ущерб ее скученным коллекциям».[4]

Задыхаясь в финансовых тисках, подчас нищенствуя, Академия долго не сдавала позиций. Выпускала «аполитичные» труды, принимала в свои члены историков и философов, весьма далеких от диалектического материализма; одновременно с институтами физики, химии, зоологии поддерживала в системе АН такие противоестественные в наших условиях учреждения, как Институт буддийской культуры и Комиссию по научному изданию Библии.

Но если Академия, как учреждение, осаду несколько лет все-таки выдержала, то для многих ученых испытание голодом и холодом оказалось роковым. Они боролись за жизнь как могли. Прежде всего призывая на помощь творчество. Ставил эксперименты Иван Павлов, хотя сотрудникам его приходилось самим ловить на улицах бродячих собак. Фармаколог Николай Кравков пользовался непрестанным холодом в лаборатории, чтобы выяснить, как замораживание действует на живую ткань. А знаменитый физик Орест Хвольсон, одетый в зимнее пальто, сапоги с галошами и нитяные перчатки, при двух градусах мороза писал книгу о значении физики для человечества.

Но голод и холод пересиливали интеллектуалов. Одним из первых умер в Петрограде основатель школы военно-полевых хирургов профессор А. А. Вельяминов. За несколько дней до смерти на заседании Пироговского общества старый хирург снял академическую шапочку и, обратившись к бюсту Николая Пирогова, демонстративно произнес:

«Ave Pirogov! Morituri te salutant!»

Парафраз клича римских гладиаторов как нельзя более подходил к обстоятельствам. Вслед за Вельяминовым один за другим погибли в своих вымороженных квартирах:

— гениальный лингвист академик Алексей Александрович Шахматов;

— выдающийся математик академик Андрей Андреевич Марков;

— создатель теоретических основ кристаллографии, профессор Горного института академик Евграф Степанович Федоров;

— воспитатель нескольких поколений геологов, создатель уникальной геологической коллекции, член-корреспондент АН Александр Александрович Иностранцев.

А следом — ботаник Гоби, зоолог Бианки, геолог Казанский. Да мало ли и других…

Позднейшая советская историография объясняла гибель ученых в Петрограде блокадой и интервенцией. Но оба похода Юденича продолжались считанные месяцы (май-ноябрь 1919). А год спустя, осенью 1920-го, профессор (будущий академик) Николай Вавилов писал:

«Ряды русских ученых редеют день ото дня и жутко становится за судьбу отечественной науки. Ибо много званных, но мало избранных».[5]

Проходит еще год, но никто не собирается облегчать страдания Петроградских ученых. Лишенные финансового и продовольственного снабжения, они продолжают вымирать. «…Продовольствия нет, и без преувеличения можно сказать, что в Петрограде скоро начнется голод… Совершенно не представляю себе, как будут жить наши ученые в течение ближайших недель», — писал М. Горький Уэллсу в марте 1921-го.[6] Проходит еще год. В мае 1922-го директор Института растениеводства Николай Вавилов направил в Наркомат земледелия официальный документ следующего содержания:

«Мы совершенно не получаем средств ни для содержания служащих, ни для операционных расходов… Несмотря на полную готовность всех служащих терпеть и довольствоваться самым ничтожным, создается совершенно невозможное положение. Пайки приходят с опозданием на целый месяц… Жалование служащие не получали два месяца…»[7]

Но и в следующем, 1923 году, условия жизни ученых не становятся более человеческими. В письме к коллеге растениеводу Вавилов сообщает:

«В Питере существовать очень трудно… Переживаем почти то же, что и в 1919 году».[8]

Мерли ученые и за пределами Петрограда.

В Нижнем Новгороде, потеряв все имущество, в полной нищете, 26 июня 1919 года скончался творец хромато-графического анализа профессор ботаники Михаил Семенович Цвет; В Кузнецке в феврале 1920-го от сыпного тифа умер ученый-доменщик Михаил Курако. Незадолго до того он завершил большую книгу Конструкции доменных печей. В обстановке всеобщего беззакония и откровенной ненависти властей к интеллигентам, квартира ученого была разграблена, рукопись уничтожена.

Мортиролог жертв русской науки 20-х годов можно было бы продолжать до бесконечности. Тех, кого не убили холод и голод, сыпняк и брюшняк — добивали власти. Занятие наукой, там где оно еще хоть сколько-нибудь теплилось, вызвало подозрение. Науку делали люди происхождения чаще всего не пролетарского. Что они там в своих лабораториях колдовали — понять было трудно. Проще арестовать. Или избить, или ограбить, или выгнать из лаборатории. В Известиях Российской Академии наук тех лет читаем: