Ольга Клюкина - Святые в истории. Жития святых в новом формате. XVI-XIX века Страница 3

Когда перевод Толковой Псалтыри с греческого языка на старославянский был с успехом завершен, текст отослали на рассмотрение московскому митрополиту Варлааму, который высоко оценил его уровень и похвалил переводчиков.

В «Послании Максима Грека князю Василию III.» монах еще раз поясняет значение своей работы и просит отпустить его обратно на гору Афон:

«Мне же и находящимся со мною братьям благоволи за весь труд наш даровать просимое нами возвращение в Святую Гору, и этим избавить нас от печали долгой разлуки. Возврати нас опять сохранно честной Ватопедской обители, давно нас желающей и ожидающей нашего возвращения, как бы птенцов, питаемых ею».

В последней части послания поневоле обращает на себя внимание умоляющая интонация

Максима Грека – он как будто предчувствует, что его могут и не отпустить. Или уже о чем-то догадывается?

Ответ из дворца не заставил себя ждать: двум афонским монахам, его спутникам Лазарю и Неофиту, великий московский князь разрешил вернуться на Афон, а Максиму Греку было велено остаться в Москве для новых переводов.

Как-то позабылось, что в грамоте на Афон Василий III просил прислать ему книжного переводчика «на время», да и то, если тот «захочет потрудиться на Руси».

Проводив афонцев, Максим Грек принялся за перевод толкований на Деяния апостольские.

К тому времени в Москве вокруг него сплотился кружок русских людей, жаждущих просвещения, как писал о таких князь Андрей Курбский – кто был «гладом духовным истаеваем».

Для московских князей и бояр многое в биографии Максима Грека было необычно: и учеба в молодости во Флоренции (этих «новых Афинах»), Милане, Болонье и Падуе, и круг его просвещенных итальянских знакомых, и рассказы об афонских монастырях, да и вообще его необычайная образованность. Ученый грек свободно оперировал в разговоре именами Пифагора, Платона, Эпикура, Сократа, Аристотеля, Гомера, Гесиода, Плутарха, Менандра – все они встречаются и в его сочинениях – и обладал энциклопедическими познаниями в самых разных науках.

«Там преподаются всякие науки, не только по части церковного благочестивого богословия и священной философии, но и всякие внешние науки и учения преподаются там и достигаются совершенства под руководством людей, усердно преданных этим наукам, каковых рачителей наук находится там великое множество», – рассказывал Максим Грек о Парижском университете («Повесть страшная и достопамятная и о совершенной иноческой жизни»). И при этом обращал внимание, что «преподавателям же этих наук ежегодно выдается значительная плата из царской казны, так как тамошний царь имеет особенную любовь к просвещению и усердие к словесным наукам».

Первое российское высшее учебное заведение подобного уровня, Академия наук в Санкт-Петербурге, откроется еще только при Петре I, через двести лет. А пока шел XVI век, и «университетами» для жаждущих знаний знатных москвичей стала келья афонского монаха в Чудовом монастыре. Среди его «вольных слушателей» были князья Петр Шуйский и Андрей Холмский, бояре Василий Тучков, Иван Сабуров, инок из княжеского рода Вассиан Патрикеев, дипломат («боярин-западник») Федор Карпов и другие влиятельные лица при царском дворе.

Русский историк С. М. Соловьев, назвавший историю «наукой народного самопознания», предложил интересную теорию: все народы, как и отдельные люди, в силу различных исторических причин также имеют свой возраст. По его глубокому убеждению, за два столетия ордынского ига в плане просвещения Русь как раз примерно на двести лет задержалась в своем развитии. Сравнивая Россию с народами Западной Европы, он пишет: «Они совершили свой переход из одного возраста в другой в XV и XVI веках посредством науки, чужой науки, через открытие и изучение памятников древней греко-римской мысли… Наш переход из древней истории в новую, из возраста, в котором господствует чувство, в возраст, когда господствует мысль, совершился в конце XVII – начале XVIII века. Относительно этого перехода мы видим разницу между нами и нашими европейскими собратьями, разницу в два века».

Такой подход помогает понять судьбу Максима Грека: ведь он оказался на Руси в то время, когда она находилась в переходном «подростковом», как известно, самом неуправляемом возрасте.

Многие исследователи называют Максима Грека бесстрашным обличителем пороков русской жизни. Но в его сочинениях есть и другое – взгляд взрослого человека на крайне невоспитанного ребенка: удивленный, сочувствующий, строгий, предупреждающий об опасных последствиях. Если бы только дети учились на чужом опыте!

«Культурность и любовь к просвещению не даются сразу, а нарастают и копятся в нациях веками и тысячелетиями», – пишет русский историк А. В. Карташев, давая объяснение образовавшемуся культурному разрыву между Россией и Европой, переживающей во времена Максима Грека эпоху Возрождения.

На Руси XVI века многие люди даже чтение книг считали проявлением ереси и формой «умопомешательства», твердя поговорку: «Кто много книг читаше, тот в ересь впадаши!»

«Во всей Московии нет ни одной гимназии, в которой юношество обучалось бы свободным наукам, также нет и ученых богословов, которые просвещали бы народ проповедями. У московитов чрезвычайно ученым считается тот, кто знает славянские буквы. Молитву Господню знают очень немногие, а Символ апостольский, десять заповедей и Богородицу знают чрезвычайно редко», – поделился своими наблюдениями живший в конце XV века в Москве секретарь иезуитского ордена Антонио Поссевино («Исторические сочинения о России XVI века»).

Дремучее невежество простого народа замечали не только иностранцы. В конце XV века новгородский архиепископ Геннадий жаловался в послании к митрополиту Симону: «Приказываю учить азбуку, а они, немного научившись азбуке, просятся прочь, не хотят учить ее. А у меня духу не достает ставить неучей в священники. Мужики неучи учат ребят грамоте и только портят, а между тем за учение вечерни принеси мастеру кашу, да гривну денег, за утреню тоже, или больше; за часы особо… А отойдет от мастера и ничего не умеет, едва-едва бредет по книге; а церковного порядка вовсе не знает».

«Здесь на Руси книги не прямы, – удрученно заметит и Максим Грек, – а иные книги переводчики перепортили, не умели их переводить, а иные книги писцы перепортили, ино их надобно переводити».

Сам он, как видно из предисловия к переводу «Бесед св. Иоанна Златоуста на Евангелие от Матфея», написанного учеником Максима Грека Селиваном в 1524 году, к тому времени хорошо изучил русский язык и свободно на нем разговаривал.

А поговорить было о чем: в то время многие образованные люди на Руси вдруг не на шутку увлеклись астрологией и полюбили рассуждения о «колесе Фортуны». Большой популярностью пользовался завезенный из Венеции астрологический «Альманах», где по звездным расчетам планет в созвездии Водолея в феврале 1524 года предсказывался второй Всемирный потоп. Эта новость вызвала в высшем московском обществе немалый переполох, вплоть до строительства ковчегов в имениях, – и, конечно, она не раз была в центре обсуждения в келье ученого афонского монаха.