Илья Дубинский - Трубачи трубят тревогу Страница 3

В то утро на просторах Таврической степи трубачи трубили лишь одну мелодию — сигнал «Тревога»:

Та-та-та-та, та-та-та-та...

Тревогу трубят,

Скорей седлай коня,

Но без суеты,

Оружье оправь,

Себя осмотри,

Тихо на сборное место коня веди,

Стой смирно и приказа жди...

Полкам червонных казаков не пришлось тогда ни долго оставаться на сборном месте, ни долго ждать приказа. Послушные сигналам трубы, под командой своего молодого начдива, будоража степную тишину гулким Топотом копыт, понеслись они с севера на юг, к Преображенке — фальцфейновской вотчине, и дальше — к Хорлам.

Когда начдив Примаков вел своих всадников навстречу белогвардейскому десанту, над степью звучали лишь два сигнала, хорошо усвоенные не только бесстрашными кавалеристами, но и их лошадьми. Это был сигнал галопа:

Всадники, двигайте ваших коней

В поле галопом резвей...

и сигнал карьера:

Скачи, лети стрелой!

Атакованный червонными казаками сначала в чистом поле, а затем на Преображенском кладбище, десант генерала Витковского понес большие потери, и лишь ценой огромных усилий ему удалось прорваться к своим в Перекоп.

В том страшном бою хорошо поработали лихие пушкари из батареи Сергея Лозовского. 

В этот день, сраженный осколком снаряда, погиб командир 4-го червоннл-казачьего полка Илья Гончаренко. Другим осколком был ранен комиссар бригады Савва Макарович Иванина, тот самый, который в 1906 году взбунтовал заключенных козелецкой тюрьмы.

После 15 апреля командование, опасаясь повторных вылазок белогвардейцев, усилило наблюдение за морскими подступами к нашему расположению. Днем и ночью конные патрули контролировали участок побережья от Хорлов до Скадовска. Всю ночь мы, патрульные, следуя глухими прибрежными тропками, наблюдали за морем, а вернувшись на рассвете в эскадрон, чистили и кормили коней, после чего до вечера спали.

В конце мая бригада Микулина вошла в состав 8-й червонно-казачьей дивизии. Алатырский полк стал пятым, а Московский — шестым червонно-казачьим полком. Вернулся в строй Демичев. Разжалованный Пий сто десятый получил снова пулеметный эскадрон.

Внук крепостного

С Виталием Марковичем Примаковым — «железным рыцарем», как называли его в своих песнях слепые лирники Украины, пришлось мне тесно общаться и во время гражданской войны, и довольно часто после нее. Раскрывая в беседах с нами революционное прошлое, он умел быстро овладевать всеобщим вниманием.

К сожалению, не все, услышанное от Примакова и от его школьных товарищей, не все из прежних записей, не все, чему был свидетелем я в годы гражданской войны, и не все, чему были свидетелями мои боевые друзья, вошло в эту хронику. Она включает в себя лишь самое главное.

— Вспоминаю своего батька, — говорил как-то Примаков, — он был народный учитель. Беззаветный труженик. А ведь мечтал и из меня сделать учителя. Не то что мать. Она гордилась мной — бунтарем. В юности, в грозную эпоху «Буревестника», крепкой опорой были друзья-подпольщики, но в борьбе я всегда чувствовал любящее сердце матери. А отец? Отец был благородный человек, но уж очень боялся потерять то, чего достиг с величайшим трудом... В одном был прав батько: я из обыкновенных самый обыкновенный. 

Примаков тут же рассказал об одной беседе между его родителями. Варвара Николаевна, мать Виталия Марковича, заговорила однажды с мужем о старшем сыне:

— Мне почему-то кажется, что наш Виталий особенный.

— Любой матери кажется, что ее дитя — гений, — сердито ответил отец. — Забыла, в какое время живем? Из особенных выходят или те, кто вешают, или те, кого вешают. Выбрось это из головы и ему не засоряй мозги. Напротив, внушай ему, что он из обыкновенных самый обыкновенный. Надо думать об одном: как бы поставить детей на ноги. И тихо дожить век в Шуманах. Кончит Виталий учение, а там, может, займет мое место учителя. Чем плохо для внука крепостного мужика?

Но внук крепостного не стал учителем в Шуманах. В решающие дни борьбы за новую жизнь партия, впитавшая в себя из народа самое преданное, самое талантливое, самое передовое, поставила двадцатилетнего Виталия Примакова во главе боевой конницы Советской Украины.

Нелегким, тернистым был его путь. Отчетливо рисуются мне картины беспокойной юности — с его слов и со слов тех, кто близко знал этого замечательного человека. Часто вспоминал он укромную усадьбу, притаившуюся на тенистой Северянской улице Чернигова, ставшую его вторым домом. Хозяин этой усадьбы пользовался особым «расположением» полицейских — возле нее всегда маячила фигура агента-»топтуна», не спускавшего глаз с маленького дома.

Вот и сам хозяин — «опасный сочинитель» Михаил Михайлович Коцюбинский. Обычно задумчивый, угрюмый, он оживал в кругу детворы. Молодежь так и льнула к этому дому.

Михаил Михайлович усталый вернулся как-то с прогулки. Усевшись на веранде в окружении детей, носовым  платком вытер вспотевший лоб. Провел пальцами по пышным, аккуратно расчесанным темным усам.

Ежегодные поездки к Средиземному морю не поправили здоровья писателя. Но его неодолимо тянуло в далекую сторону. Взаимное влечение, которое почувствовали друг к другу при первом же знакомстве Михаил Коцюбинский и поселившийся на острове Капри Алексей Пешков, росло и крепло с каждой встречей.

О чем-то оживленно споря, к веранде приблизились старший сын писателя Юрий и его друг Виталий Примаков.

Не по годам вытянувшийся, голубоглазый, как и мать, Юрий тонким станом походил на отца. Виталий, моложе Юрия на год, был значительно ниже его. Но сызмальства втянутый в физический труд, выросший на селе, Виталий выгодно отличался от своего товарища ладным телосложением. Крепыш, с широкими плечами и развитой грудью, не дававший спуску гимназическим верзилам — любителям притеснять малышей, он пользовался заслуженной симпатией всего класса.

Юноши, оборвав спор, поднялись на веранду, поздоровались с Михаилом Михайловичем.

— Здоровеньки булы, хлопци! Как успехи, бравые мушкетеры? — справившись с одышкой, спросил Михаил Михайлович. — Небось опять досадили наставникам, хранящим юность вашу?

— Да, сегодня педелям было жарко! — с плохо скрываемой радостью выпалил Юрий.

С малых лет юноша привык видеть в отце старшего друга, к которому можно в любое время прийти и со всеми печалями, и со всеми радостями.