Последние дни Распутина - Феликс Феликсович Юсупов Страница 3

Я едва ли ошибаюсь, что отношение общественного мнения к Пуришкевичу было неодинаково в течение тех 10 лет, что он занимал общественное внимание. Пуришкевич до войны и Пуришкевич во время войны – два различных человека. До войны это величина отрицательная. Одни считали его невменяемым, а другие сознательным скандалистом; но едва ли кто видел в нем серьезного и искреннего деятеля; самые думские скандалы, из которых он сделал себе профессию, можно было объяснять только либо макиавеллистическим желанием дискредитировать самую Думу, либо простой болезненной неуравновешенностью, связанной с тщеславным желанием заставить о себе говорить. Если бы Пуришкевич умер до войны, то о нем, вероятно, сохранилась бы только подобная память; тогда самая его широкая популярность осталась бы простой иллюстрацией к нашей политической некультурности, к инстинктивной склонности нашего народа к анархии и бесчинству.

Но война заставила переменить мнение о Пуришкевиче. Она открыла в нем черты, которых до тех пор в нем не подозревали. Она обнаружила в нем, во-первых, страсть, которая оказалась не только сильнее всех остальных, но, может быть, и их объясняла: патриотизм. В жертву ей Пуришкевич принес все, чем располагал, – свои политические симпатии, личные предубеждения и даже собственную славу. С момента войны он преобразился. Он понял, что все, чем он до тех пор привлекал общественное внимание и возбуждал к себе интерес, т. е. его крикливая партийная деятельность – вредна для России; поняв это, он сразу ее прекратил. Как он говорит в своем дневнике, в продолжение первых трех лет войны он был политическим трупом. Это правда; раньше вся его политическая жизнь заключалась в служении партийной усобице; когда он от этого отказался, прекратилась вся его жизнь. Пуришкевич всем своим существом усвоил необходимость прекращения внутренних распрей; к этому все призывали, только требуя этого от других, не от себя; но Пуришкевич предъявил это требование прежде всего к себе самому и его честно выполнил. Патриотизм Пуришкевича оказался для него, кроме того, действенным стимулом. Человек, который до войны ничего не создавал, а только разрушал, критиковал и осмеивал, – вдруг оказался организатором. По его инициативе создалась целая сеть подсобных для армии учреждений, питательных пунктов, санитарных поездов и т. п. Пользуясь своими старыми связями, своей личной известностью, он доставал деньги там, где для другого это могло бы быть недоступно; находил себе и сотрудников, которые бы не стали работать с другими; словом, он сумел использовать на общее дело весь тот капитал, который приобрел другими путями; эта работа поглощала все его внимание и интересы, учила его приемам общественной деятельности.

Но убийство Распутина открыло в нем и другую черту, которой в нем также не знали. Можно как угодно относиться к этому убийству с политической и моральной стороны. Можно считать, что оно принесло один вред; можно возмущаться и фактом и формой убийства. Но нельзя отрицать одного: участием в этом убийстве Пуришкевич ничего не приобретал для себя; напротив, он всем рисковал, даже жертвовал, не для себя, а для родины. Он не мог ожидать, конечно, что это убийство будет первым шагом к революции. Для него лично революция, во всяком случае, была бы гибелью. Она разнуздывала страсти, которые его, с его политическими взглядами, не пощадили бы. Ибо ясно одно: как бы ни смотреть на Пуришкевича, даже злейшие его враги не предположат, чтобы он мог пойти на службу к большевикам, чтобы он продал себя им так, как продались многие из его прежних единомышленников. Но Пуришкевич ничего не выгадал бы для себя и в том случае, если бы добился цели, которую ставил: спасение монархии избавлением ее от Распутина. Если бы этим убийством ему удалось предотвратить революцию и укрепить режим, который шатался, то за такое спасение режим отомстил бы своему избавителю. То личное положение, которое сумел занять Пуришкевич, было бы все равно этим подорвано; ему бы не простили подобной услуги. И потому своим участием в убийстве Пуришкевич доказал свою искренность, свою способность жертвовать собой, своим благополучием и судьбой на пользу России.

До войны в нем не замечали этого свойства, а между тем, может быть, именно в этом лежит разгадка того особенного отношения, которое среди своих политических единомышленников вызывал к себе Пуришкевич. Народные массы инстинктивно чуяли, что он был слеплен из другой глины, чем многие из тех защитников государя и церкви, которые сейчас, уже в Советской России, служат не народу, а новой власти, реформируют Церковь или полицейский аппарат коммунистов. И дневник Пуришкевича с его лирическими излияниями, с брызжущей ненавистью к тем, кого он считал врагами России, с легкомысленными и пристрастными суждениями о лицах, с его политической наивностью, многоречивый и бессвязный, как его думские речи, дает не только опору для того, чтобы знать, как совершилось убийство, но, кроме того, даже и ключ для понимания той смуты в умах и совести людей, сбитых с толку тем, что происходило в России, которая объясняет это убийство. Его дневник – страничка общественной патологии и с этой стороны представляет исторический интерес.

Однако, чтобы не впасть в ошибку перспективы, нужно принять в расчет и время, когда Пуришкевич писал свои воспоминания. Если, как я предполагаю, он писал свои воспоминания гораздо позже убийства, то на них не могли не отразиться его позднейшие настроения. О них я могу только догадываться. После февральской революции я мало встречал Пуришкевича. Но из наших встреч вынес впечатление, что тогда он еще находился в том же настроении, в котором был во время войны. Конечно, со своей точки зрения, он не мог иначе как резко отрицательно относиться к Временному правительству, его деятельности и составу. Но он с ним не боролся, не радовался его неудачам, не говорил: чем хуже, тем лучше. Я раз встретил его в Петербурге, когда он только что вернулся с вокзала, где видел сцены анархии, которой были полны железнодорожные станции: осаду вагонов, бегство с фронта, бесчинства солдат при новой дисциплине. Он не злорадствовал, даже не умывал своих рук. «Не время разбирать, кто виноват в том, что случилось, – говорил он, – необходимо во что бы то ни стало поддерживать Временное правительство, пока оно не бросает оружия перед врагом».

Я уехал из России до большевистского переворота и Пуришкевича больше не видел; слышал, что он был заключен в Петропавловку и, несмотря на свое одиозное имя и на то, что