Жерар Нерваль - Исповедь Никола Страница 3

— Да, сударыня, — отвечал Никола, — этот рассказ не менее правдив, чем предыдущий… Особа, которую я любил, была похожа на вас, во всяком случае чертами лица и улыбкой, и лишь преклонение перед вами может утешить меня в моей утрате.

Наградой ему были громкие рукоплесканья. Люди восторженные утверждали даже, что перед ними талант более яркий, чем Прево д’Экзиль, более нежный, чем Арно, более серьезный, чем Кребийон-сын, и вдобавок знающий жизнь лучше любого из этих писателей. Так скромный наборщик разом получил признание прославленных литераторов, прославленных остроумцев и прославленных красавиц своего времени. Отныне его карьера в свете зависела только от него самого. А между тем в его речах не было ни слова лжи; он действительно считал себя потомком императора Пертинакса и действительно любил женщину, умершую несколько месяцев назад. Но свято место пусто не бывает, и, хотя рана еще не зарубцевалась, идеальное и поэтическое чувство к мадемуазель Геан постепенно овладело его душой.

Ужин закончился весьма необычно — впрочем, в те времена ночные сборища часто кончались подобным образом. По сигналу слуги погасили свечи, и в темноте началась игра, напоминающая жмурки; по-видимому, в этом и заключалась соль праздника, во всяком случае для посвященных. Каждый имел право проводить ту даму, которую поймает в потемках. Любовники заранее договаривались, как опознать друг друга, поскольку правила игры запрещали изменить выбор, пусть даже совершенно случайный. Никола неожиданно почувствовал, как кто-то берет его за руку и отводит в сторону; тут он ощутил прикосновение другой руки, нежной и трепетной: это была рука мадемуазель Геан, просившей проводить ее. Когда они спускались по потайной лестнице во двор, он услышал возглас Жюни:

— Придется мне пожертвовать собой и утешить полковника.

КТО ТАКОЙ НИКОЛА

Тридцать лет спустя случай вновь привел нашего героя, известного теперь под именем Ретиф де Ла Бретонн (ибо к фамилии своего отца — Ретиф — он присоединил название родительской фермы Лабретонн), на старинную улочку Тампль в Голландский отель, владельцем которого ныне стал Бомарше. Судьбы героев предыдущей главы сложились по-разному. Венецианский посланник был казнен по приговору Совета десяти как шпион и мошенник, в свете его не любили, и никто о нем не жалел; красавица Геан очень скоро умерла от чахотки, и Никола долго оплакивал ее. Сам же он из бедного наборщика превратился в опытного типографа, сочетающего труд ремесленника с деятельностью литератора и философа. Прежде чем встать за наборную кассу, он снимал бархатный камзол и отстегивал шпагу. Впрочем, набирал он лишь собственные произведения, а сочинял он столько, что не успевал писать от руки: стоя перед кассой, с горящими глазами, он литера за литерой складывал на верстатке вдохновенные, испещренные ошибками строки, которые поражали читателя необычной орфографией и намеренной эксцентричностью. Он имел привычку использовать в одном произведении разные шрифты в зависимости от смысла высказывания. Цицеро помогал ему выразить страсть, подчеркнуть эффектные места, боргес как нельзя лучше подходил для плавного повествования и моралистических рассуждений, петит позволял уместить на одной странице множество скучных, но необходимых подробностей. Иногда Никола вдруг извещал читателя, что ему заблагорассудилось обновить существующую орфографию, после чего продолжал главу либо на арабский манер, опуская часть гласных, либо внося полный разброд в согласные: заменял б на п, з на с, д на т и так далее, сообразуясь с правилами, которые весьма пространно излагал в примечаниях. В другой раз он решал, как в латыни, обозначать краткие и долгие слоги — и набирал часть слова заглавными буквами или петитом, кроме того, он любил выделять гласные, расставляя где надо и где не надо надстрочные знаки. Однако ни одна из его причуд не обескураживала бесчисленных читателей «Совращенного поселянина», «Современниц» и «Парижских ночей»; автор их вошел в моду, успех его произведений, выходивших полутомами, может сравниться только с успехом, который с недавнего времени приобрели романы-фельетоны. У них много общего: стремительное повествование, перебиваемое диалогами, с претензией на драматичность, затейливое переплетение событий, множество человеческих типов, написанных крупными мазками, нагромождение надуманных, но напряженных ситуаций; пристрастие к самым испорченным нравам, самым непристойным зрелищам, какие только существуют в крупном столичном городе в развращенный век; у Ретифа все это было вдобавок щедро сдобрено душеспасительными рассуждениями, философическими максимами и планами общественного переустройства, обличающими несомненный, хотя и сумбурный гений, за который его прозвали Жан-Жаком для бедных.

Хотя для бедных, но все-таки Жан-Жаком! Меж тем Ретиф был, пожалуй, лучше своих книг. Он обладал воображением прихотливым и разнузданным, но намерения у него были добрые. Ночами он часто бродил по улицам, заходя в грязные притоны, в логова мошенников, когда просто из любопытства, когда ради того, чтобы помочь несчастным и помешать свершиться злодейству. Он взял на себя роль Педро Справедливого не по праву королевской крови, но по долгу писателя-моралиста. В свете он хотел быть ангелом-хранителем чужого благополучия: мирил рассорившихся родственников, искал для обездоленных богатых покровителей. Он гордился, что во время ночных прогулок ему не раз случалось утешить и ободрить страдальца, спасти девушку от позора и оскорблений: за одно это ему стоит простить большую часть ошибок и заблуждений. Ретиф известен прежде всего как романист; но помимо романов он оставил несколько томов философских, воспитательных и даже политических сочинений, которые, правда, не стал подписывать полным именем. «Философия господина Никола» содержит целую пантеистическую систему, где автор, по примеру философов своей эпохи, пытается осмыслить появление мира и людей как цепь сотворений или, вернее, самозарождений; Фурье в своей космогонии многое позаимствовал из этой системы, близкой ему по духу. В вопросах политики и морали Ретиф коммунист. «Собственность — источник всяческих пороков, всяческих преступлений, всяческого разложения», — утверждает он. Свои планы переустройства общества он пространно изложил в трактатах «Андрограф», «Гинограф», «Порнограф» и других, откуда видно, что нынешние мыслители не сказали по этому поводу ничего нового. Те же идеи легли в основу большей части его романов. Во втором томе «Современниц» описан обменный банк, который устраивают работники и торговцы, живущие на одной улице, словно в фаланстере.