Михаил Барро - Пьер-Жан Беранже. Его жизнь и литературная деятельность Страница 3

Шампи были люди небогатые, но трудолюбивые. Кое-какой запас на черный день позволял им разрешать себе небольшие отдыхи. В праздники или вечером в будни, если окрестные петиметры не заваливали их заказами, они занимались чтением и читали вслух, сопровождая прочитанное различными комментариями. Любимыми их писателями были Прево, автор романа «Манон Леско», Рейналь и Вольтер, в особенности последний. Новые веяния захватывали уже и ремесленную среду… Так сказал «господин» Вольтер, так думает «господин» Вольтер и целые цитаты из сочинений этого писателя можно было слышать каждый день в помещении Шампи. Вольтер был для них домашним философом, хотя они понимали его в значительной степени по-своему и часто вопреки самому автору. Весьма вероятно, что этот важный господин, на которого постоянно ссылались воспитатели Беранже, производил немалое впечатление на ум ребенка. Он с большим вниманием следил за чтением старших и потом, под живым впечатлением от слышанного, с не меньшей охотой разбирал под руководством деда «Генриаду» все того же Вольтера и «Освобожденный Иерусалим» Тассо в переводе Мирабо. Надо сказать, однако, что это чтение было совсем особенного сорта. Беранже читал глазами, как по нотам, т. е. просто заучивал слова с голоса деда и приурочивал их к печатному тексту, добросовестно следя за указательным перстом своего наставника. Он кончил этот курс, заучив наизусть всю «Генриаду» и почти весь «Освобожденный Иерусалим», но всякая другая книга была для него совершенно непостижима.

Со своей матерью Беранже виделся очень редко. Она жила отдельно, на улице Нотр-Дам-де-Назарет и по-прежнему занималась шитьем. К Шампи она приходила обыкновенно по праздникам, забирала сына и водила его либо в театры на бульваре Дютампль, либо куда-нибудь за город, в Романвиль, Баньоле и Венсенн. Дело шло не столько об удовольствии для ребенка, сколько о ее собственном.

Что касается Беранже-отца, то в 1781 году мы его опять встречаем на французской территории. Он управляет в это время имениями графини Эстиссак в Дюртале и состоит поверенным соборного прихода в Анжере. В 1786 или 1787 году он появляется в Париже. Между ним и его женою временно устанавливаются в эту пору более близкие отношения. В 1787 году у них родилась дочь София, – впоследствии сестра Мария в монастыре Des Oiseaux. Как и первенец Беранже, она была отдана на воспитание в деревню. Подарив свету другого ребенка, Беранже-отец снова скрывается в провинции, ничем не обнаруживая своих родительских чувств и обязанностей до 1789 года. В этот знаменитый в истории Франции год он снова заглядывает в Париж по делам своих доверителей. Результатом этого приезда было помещение будущего поэта в пансион аббата Шантеро, на улице Буле. Пансион находился в самой высокой части Сент-Антуанского предместья: с крыши пансиона вместе с другими учениками Беранже видел взятие Бастилии. Это было 14 июля 1789 года. После долгих проливных дождей наступила великолепная погода. Точно такая же погода была в сороковую годовщину этого события в 1829 году. Беранже сидел тогда в тюрьме Лафорс. «Для узника нет краше и милей воспоминанья об этом дне, – говорит он в песне „Четырнадцатое июля“, – я был совсем дитя, кругом меня кричали: „Отомстим, в Бастилию, к оружию, скорей к оружию!“ и все бежали на этот зов: купцы, буржуа, мастеровые…» В той же песне «Четырнадцатое июля» Беранже вспоминает, что какой-то старик, вероятно, Шампи, водил его на развалины Бастилии и говорил ему о причинах народного гнева… Этот урок крепко врезался, конечно, в память девятилетнего слушателя и читателя Вольтера.

Совсем иначе было с уроками у Шантеро. Взятие Бастилии и вести о других признаках надвигающейся грозы причиняли аббату немало труда в деле водворения дисциплины среди его пансионеров. В дортуарах и во время рекреаций маленькие языки усердно болтали с голоса старших о наступлении анархии и, вероятно, немало радовались этому наступлению, твердо веря, что вместе с другими дисциплинами должна рушиться также и школьная. Возвращение из праздничного отпуска каждый раз приносило в стены заведения новую пищу для подобных разговоров. Администрация и педагоги пансиона заметно теряли голову. О новичке Беранже они забыли почти совсем и вовсе не думали о приобщении его к обильному яствами столу науки. По крайней мере, так можно заключить из слов самого Беранже. «Это была единственная наука, которую я вынес из пансиона, так как не помню, чтобы мне задавали уроки чтения или письма», – так говорит он по поводу виденного им взятия Бастилии, и нет никакого основания думать, что он забыл о плодах науки, если бы его действительно угощали этими плодами.

В числе питомцев аббата Шантеро находился внук Фавара, основателя Комической оперы и автора наделавших шуму пьес «Аннета и Любен», «Искательница духа» и «Три султанши». Восьмидесятилетний поэт часто посещал своего внука. Это был один из великовозрастных учеников, пользовавшийся благодаря деду некоторыми привилегиями. Ему принадлежал угол пансионского сада с беседкой из вьющихся растений. В этой беседке происходили обыкновенно свидания Фавара с его внуком, и Беранже никогда не упускал случая взглянуть сквозь сетку настурций и душистого горошка на восьмидесяти летнего старца. Причиною этого любопытства были пансионские толки о заслугах Фавара и, наконец, то почтение к литераторам, которое воспитали в Беранже его дед и бабка Шампи.

Вообще, у Шантеро находилось немало свежих отпрысков различных парижских знаменитостей. Таковы были, между прочим, сыновья Граммона, актера-трагика из Французского театра. Самый младший из них был товарищем и другом Беранже. Оба отличались спокойным и тихим характером, оба любили уединение и мечтательную лень. В этой дружбе со стороны Беранже была еще значительная доля преклонения перед его юным товарищем. Дело в том, что, еще сидя на школьной скамье, Граммон уже выступал на сцене. Он часто повторял в пансионе свою роль, причем у Беранже захватывало дух от восторга.

Совсем другие чувства внушал ему старший брат Граммона. Беранже попал в пансион благодаря хлопотам своей дальней родственницы, старой знакомой аббата. Эта протекция была для него причиной различных поблажек со стороны начальства в виде частых освобождений от классных занятий в случае головной боли и в то же время причиной зависти его сверстников и больше всего Граммона-старшего. Благонравные ученики получали у Шантеро различные поощрительные награды для большей важности, в довольно торжественной обстановке. И вот в один из таких торжественных дней на Беранже обрушилась ненависть Граммона. «При раздаче наград, – говорит поэт в своей автобиографии, – на которые я не имел ни малейшего притязания и на которые смотрел без сожаления, когда они раздавались товарищам моложе меня, я имел ни с чем не сравнимое несчастие быть награжденным знаком отличия за хорошее поведение, этим обыкновенным уделом ослов всякого училища. Впрочем, говоря откровенно, я имел на него некоторое право, потому что не был ни игроком, ни крикуном, ни упрямцем. Несмотря на это, ученики не упустили такого благоприятного случая покричать: „Ура, осел!“ – в то время, когда начальство украшало меня несносным крестом. Если при этом я почувствовал гордость, то она была непродолжительна. В тот же самый день на дворе, во время рекреации, собрались ученики всех возрастов, которых родители еще не взяли на вакации; я стоял у решетки на улицу и смотрел на торговцев пирожками и яблоками, этих искусителей тощего кошелька всех учеников. Маленькие суммы, которые родители давали своим детям под названием недельных, очень скоро переходили в руки торговцев такого лакомого товара. Увы! Я был осужден на одно только удовольствие рассматривать их, потому что у меня не было недельных. Огромное румяное яблоко исключительно возбуждало мой аппетит. Я пожирал его моими детскими глазами, когда грубый голос закричал мне на ухо: „Возьми яблоко, возьми! Или я дам тебе затрещину!..“ Это был не змей-искуситель, это был ужасный Граммон. Его железная рука прижала меня к решетке. Что происходило тогда в моей невинной душе? Я не осмеливался, но страх, присоединившись к желанию иметь яблоко, восторжествовал до такой степени, что, уступая наконец настоятельному требованию моего врага, я протянул трепещущую руку и схватил роковое яблоко…» Этого и ждал Граммон. Он взял Беранже за шиворот и потащил к начальству. Крест был снят с кавалера, обливавшегося слезами, но торжество Граммона продолжалось недолго: начальство не замедлило открыть его жестокую проделку. Вообще, жестокость была в характере старшего Граммона, он походил в этом отношении на своего отца. В 1793 году они оба стояли во главе революционного отряда, наводившего ужас на западные департаменты Франции. Их кровавые подвиги обратили на себя внимание комитета общественной безопасности, который приказал, в пример другим, казнить обоих Граммонов. В обозе своего отряда они постоянно возили гильотину и на ней же сложили свои головы.