Юрий Владимиров - В немецком плену. Записки выжившего. 1942-1945 Страница 30

Наш переводчик, определив нам места в бараке, быстро ушел, а мы стали дожидаться обеда. Как и в двух предыдущих блоках, он состоял из супа и картофеля в мундире, однако нормы выдачи оказались здесь несколько большими, так как все пленные, проживавшие в этом блоке, были работающими. Однако и среди этих пленных фактически не было ни одного сытого. Пищу также делили на порции, но не на полу и расстеленной шинели, а на чистом столе. Все ели, спокойно сидя на скамейках за столом, предварительно вымыв руки с мылом. Чистые ложки и котелки оставляли на ложах или на столе, не опасаясь, что их и другие вещи кто-то может стащить. Работа в мастерской длилась с 7 часов 30 минут до 17 часов с перерывом на обед с 12 до 13 часов. Выходные дни были по воскресеньям, а по субботам – короткий рабочий день, то есть до обеда или немного дольше. В мастерской трудилось около 60 советских военнопленных и несколько человек немецкого персонала. Пленных из других стран не было. Мастерская представляла собой обычный барак, в котором были установлены восемь широких столов длиной 3,5 метра, каждый на три рабочих места. Ремонт выполнялся в основном вручную. Многие штопали носки. Имелось несколько столов со швейными машинами, где работали портные высокой квалификации.

Михаила посадили за длинный стол и поручили штопать носки и ставить заплаты на шинелях, причем заплатки надо было делать аккуратно. Мне отвели место с тыльной стороны стола, дали маленькую стеклянную чернильницу, ручку, карандаш и тетрадь для записей. Я попросил поставить рядом стул с приспособлением для штопки, чем мог заниматься в свободное время. В основном я являлся посредником в переговорах между начальством и советскими пленными – портными и иными лицами, а также помогал кладовщикам мастерской при получении и выдаче материалов и при сдаче заказчикам отремонтированной одежды.

Перед входом в мастерскую стоял большой ящик с песком, а на стене были закреплены огнетушитель, багор, две лопаты и два ведра, чтобы тушить пожар и гасить зажигательные бомбы. Около жилых бараков, за исключением некоторых, таких приспособлений не было.

Кроме ремонта и приведения в порядок одежды для военнопленных, поступавшей из множества лагерей, мастерская выполняла отдельные «внешние» заказы немцев по пошиву мужской, женской и детской гражданской одежды. Количество заказов постоянно росло. В мастерской шили также отличные мужские и дамские кожаные перчатки. Это делал только один специалист – москвич Давыдов, с которым я подружился с первого дня. А хорошие мужские и женские костюмы шил пожилой москвич дядя Вася. Были и другие замечательные портные из СССР, в том числе два кавказца.

Немецкий шеф очень дорожил всеми упомянутыми мастерами и хвастался ими перед своими богатыми заказчиками, приезжавшими из Мюльберга и других местностей и даже из Берлина. Естественно, он хорошо зарабатывал на заказах и иногда подбрасывал мастерам дополнительную еду. В общем, для шефа мастерская была, по существу, «теплым местом», где он выполнял заказы незаконно. Некоторые начальники в лагере об этом прекрасно знали, но ничего против этого не предпринимали, так как им тоже кое-что перепадало от доходов шефа.

Старший переводчик Юзеф Воробей оказался человеком благодушным и вполне довольным своим положением. Он носил советскую военную гимнастерку и шинель без петлиц на воротнике, хромовые сапоги. Воробей рассказал мне, что он родом из Западной Белоруссии. В его деревне вместе с белорусами и поляками проживали также немцы, от которых он научился достаточно хорошо говорить по-немецки, но писать на этом языке почти не мог. Осенью 1939 года после распада Польши его деревня оказалась в составе Советской Белоруссии, и осенью 1940 года его призвали в Красную армию. В первые же дни войны их войсковая часть, дислоцированная недалеко от границы, попала к немцам в плен.

Конечно, в первое время мне было очень трудно переводить с немецкого на русский и наоборот, поскольку слов и терминов, относящихся к работе портных, я не знал. Приходилось набираться знаний на ходу, записывая во время разговоров новые слова и обороты.

Примерно через два месяца мне стало значительно легче. Этому способствовало еще то, что старший ефрейтор Ганс-Юрген, помощник шефа, ежедневно давал мне читать местную и центральную газеты на немецком языке. Он часто ругался, но незлобно. Однажды он спросил у меня, как будет по-русски «Schwarzer Teufel». А когда я ответил: «Черный черт», то ему это выражение так понравилось, что он стал повторять его через каждые 5—10 минут.

В первый же день после ужина ко мне обратился сосед, занимавший нижний ярус нар и на которого я обратил внимание в мастерской, где он занимался штопкой. Он был моего возраста, но черноволос и черноглаз. Я хотел было спросить его на чувашском языке, не являемся ли мы с ним земляками. А он сам задал мне вопрос, но не на моем – чувашском языке, как я предполагал, а на татаро-башкирском: «Ты не башкир?» И хотя я признался, что я чуваш, это его вполне устроило: «Я башкир, но мы все равно с тобой одной крови, и давай будем держаться вместе». Затем мы перешли на русский язык. Соседа звали Маратом, и родом он был из Башкирии, из-под города Белебей, вокруг которого находилось много чувашских сел и деревень. Перед войной он успел окончить педагогический институт в Уфе.

Марат заметил, что я сильно истощен, и вытащил из своего вещевого мешка большую картофелину и ломоть хлеба. Он заставил меня съесть их. Пока я ел, сосед сходил за своим другом. Им оказался высокий, красивый и интеллигентный москвич, одетый в серый немецкий военный джемпер с белой рубашкой под ним. Вероятно, в армии он был крупным командиром или даже комиссаром. Он держал в руках кружку еще не остывшего немецкого эрзац-кофе и покрытый тонким слоем маргарина кусок черного хлеба, который сразу протянул мне, порекомендовав съесть его перед сном. Оказалось, он работал поваром в лагерном пищеблоке и обитал со своей командой в нашем же бараке. Когда я принял от него «деликатесы», он сказал, что считает своим долгом подкормить меня в течение нескольких суток.

Друг Марата показал мне, где он живет. Оказалось, что там обитатели трехъярусных нар – все повара – имеют на ложах постели, состоявшие из темно-зеленой матерчатой подстилки или тонкого тюфяка из ткани типа брезента, а также маленькой подушки и тонкого серого одеяла. Кроме того, по бараку и на работе они ходили не в долбленых колодках, а в более удобных при ходьбе пантофелях.

Теперь мне предстояло забраться на свое ложе. Но не тут-то было: из-за недостатка сил я не смог самостоятельно подняться на свой второй ярус. Пришлось позвать на помощь соседей. Хотелось покурить, но было нечего, а из соседей один не курил, а другой не имел курева.