Фаина Раневская - «Моя единственная любовь». Главная тайна великой актрисы Страница 30

Но Маша разговоров об Андрее старательно избегала, никаких фотографий не показывала, воспоминаниями не занималась. Мало того, она болела и лежала в постели под горой одеял. Думать приходилось в одиночку, зато присутствие подруги сдерживало меня от проявления бушующих внутри эмоций.

Так, размышляя то об отсутствии обуви и перспективы ее раздобыть, то о предстоящих театральных работах, то о Горчакове, добралась до церкви Всех Святых на кладбище. Там, как обычно, народ – кто-то умер, и нужно похоронить, кого-то пришли помянуть на могиле, по кому-то заказать панихиду. Детей в Симферополе рождалось мало, а вот умирало много, и взрослых тоже. Если население и прибавлялось, то только за счет стремившихся в Крым в последней надежде найти спокойное пристанище хоть ненадолго.

Стараясь не привлекать внимания, я скользнула мимо нахохлившихся на ветру у храма старушек к еврейскому кладбищу. Вот где пусто, хотя новых могил немало. Деревья, даже по-осеннему голые, без листьев, надежно скрывали эти могилы от людей у церкви. Я не сразу нашла скромную (новые все такие, родственникам не до гранитных монументов, самим бы выжить) могилу Исаака Моисеевича. Честно, стараясь не торопиться, прочитала каддиш, сама себе кивая при окончаниях «амен», немного поразмышляла о бренности нашего существования и направилась к выходу. Слишком холодно, чтобы философствовать на кладбище.

Стараясь держаться за деревьями, я подошла почти к самому выходу, но остановилась, заметив две могилы рядом с одной датой смерти. Девушки шестнадцати и семнадцати лет. Что могло с ними произойти? Вспомнилась летняя заметка в газете: изнасилованы и убиты…

Что творится с этим миром, в какую бездну он катится, если можно расправиться с юными девушками только за то, что они еврейки? Чем они кому-то мешали своей национальностью?

И вдруг:

– Фанни!

Я в изумлении обернулась на голос. Ко мне приближался тот, мысли о ком не давали ни спать, ни репетировать. Кажется, я чуть не ляпнула о Вене или Женеве, но вовремя прикусила язык, поскольку вид у моего кумира был весьма сердитый.

И все-таки успела поинтересоваться:

– Андрей Александрович? Что вы здесь делаете?

Он схватил меня за локоть и буквально потащил к храму, шипя по дороге:

– Это что ВЫ здесь делаете?!

Таким разъяренным я Андрея не видела, даже на большевиков он рычал мягче. Попыталась оправдаться, мол, навестила могилу знакомого, его убили не так давно.

– И вы не придумали ничего лучше, как прийти на еврейское кладбище сейчас, черт вас подери?!

Я обомлела. Оказывается, ругаться могла не только Маша, но и Андрей.

А он посадил меня на лавочку возле церкви, присел рядом, несколько мгновений молчал, справляясь со своим гневом.

Хорошо, что продрогшие старушки куда-то делись, видно, зашли внутрь храма, где начиналась какая-то служба.

Я гадала, что могло вызвать столь сильный всплеск раздражения. Хотелось спросить, откуда он вообще здесь взялся и как нашел меня. Но второй вопрос я немедленно отмела – не нашел, а просто заметил со стороны, видно, пришел в храм кого-то помянуть. Вспомнила, что меня не было видно ни от входа, ни от русского кладбища. Значит, все-таки искал? Но эту мысль я придушила и вовсе с каким-то мазохистским удовольствием.

– Простите, я был невежлив.

Я попыталась выяснить, что его так рассердило. Андрей повернулся ко мне всем корпусом, внимательно посмотрел в лицо и заговорил так, как разговаривают с глупым ребенком:

– Вы полагаете, что если сумасшедший Востоков перестал призывать с амвона уничтожать жидов, то убийства прекратились? Вы не слышали о том, что они продолжаются?

Я только кивнула, конечно, слышала, но если бояться всего, то жизнь станет невыносимой. Осторожно вести себя нужно, и я осторожна. Но Андрей так не считал.

– И вы пришли проведать могилу, прекрасно понимая, что, попадись на глаза хоть одному антисемиту, сможете оказаться в соседней? Или надеетесь, что сначала спросят документы и решат, что вы – ожившая чеховская героиня?

– Но я… кому я нужна? Что у меня взять?

Андрей хмыкнул:

– Рассчитываете, что из-за бедности одежды не обратят внимания? На улице возможно, но только не на еврейском кладбище.

Слова о бедности одежды задели, я вскинула подбородок:

– Это не игра в бедность, у меня нет другой одежды.

Я замерзла, очень замерзла, еще чуть, и начали бы стучать зубы. Очень не хотелось, чтобы он это заметил, потому я лихорадочно придумывала повод, чтобы поскорей сбежать. Надо же, как неудачно встретились.

Повод нашелся:

– Ой, простите, меня извозчик ждет. Обещала быстро…

Он досадливо поморщился:

– Никакой извозчик вас не ждет. Будь у вас деньги на извозчика, купили бы новые туфли. Спрашивал же, какая помощь нужна. Пойдемте хотя бы в сторожку, там можно согреться, вы совсем замерзли. У меня новости, очень плохие.

Сторож пустил нас внутрь, а сам ушел посмотреть чье-то венчание. Как нелепо венчаться в церкви на кладбище, да еще и в такой ненастный серый день!

В сторожке холодно, но хотя бы не было пронизывающего ветра. Я стояла, прижавшись к едва теплой печке, и слушала Андрея. Он говорил о том, что большевики наступают, что Русская Армия их не удержит, что немного погодя красные будут в городе. Вот тогда начнутся настоящие резня и погромы. Я чуть не сказала, что уже жила при красных. И при немцах тоже жила. И при белых живу. И лично в моем положении разницы незаметно.

И вообще вовсе не такие речи мне хотелось бы от него услышать. Но я понимала, что Андрей, узнав плохие новости, разыскал меня, чтобы предупредить, и была за это благодарна.

А он принялся убеждать меня, что нужно уезжать, сказал, что завтра рано утром увозит документы в Севастополь, мне тоже нужно ехать, оставаться опасно. Пришлось объяснить, что ехать мне некуда, я понятия не имею, где мои родные, и делать ничего другого, кроме как играть на сцене, не умею.

Андрей снова крепко взял меня за локоть:

– Вы должны ехать со мной.

– В качестве кого, Андрей Александрович? Горничной? Поварихи? Я не умею готовить, и вообще руки не оттуда растут.

С трудом сдерживаемые слезы все же выступили на глазах, хорошо хоть, не брызнули во все стороны. А в его глазах появилось что-то такое… насмешливое.

Я не сдавалась:

– А если кто-то узнает, что ваша прислуга – еврейка?

– В качестве моей жены, Фанни.

Я замерла, не в силах не только произнести следующее слово, но и вообще вдохнуть. Это уже удар в самый поддых. Взять себя в руки стоило огромных усилий и пары секунд растерянности, зато усмешка вышла после этого великолепная и донельзя пошлая, даже самой противно:

– И документик выпишете?