Людмила Штерн - Поэт без пьедестала: Воспоминания об Иосифе Бродском Страница 30

Три года спустя, в 1967-м, Бродский пишет:

Предпоследний этажраньше чувствует тьму,чем окрестный пейзаж;я тебя обнимуи закутаю в плащ,потому что в окнедождь – заведомый плачпо тебе и по мне.Нам пора уходить.Рассекает стеклосеребристая нить.Навсегда истеклонаше время давно.Переменим режим.Дальше жить сужденопо брегетам чужим.

В последний раз Бродский видел Марину перед своим отъездом, в конце мая 1972 года. На Западе у него началась совершенно другая жизнь, наполненная новыми встречами, новыми впечатлениями и новыми увлечениями. Но боль потери в его душе не утихала.

Написанный в 1975 году цикл «Часть речи» открывается обращенными к Марине стихами, полными острой и мучительной тоски:

Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря,дорогой, уважаемый, милая, но не важнодаже кто, ибо черт лица, говоряоткровенно, не вспомнить уже, не ваш, нои ничей верный друг вас приветствует с одногоиз пяти континентов, держащихся на ковбоях;я любил тебя больше, чем ангелов и самого,и поэтому дальше теперь от тебя, чем от них обоих;поздно ночью, в уснувшей долине, на самом дне,в городке, занесенном снегом по ручку двери,извиваясь ночью на простыне —как не сказано ниже по крайней мере —я взбиваю подушку мычащим «ты»за морями, которым конца и края,в темноте всем телом твои черты,как безумное зеркало, повторяя.

Мне кажется, что со времен Цветаевой в русской поэзии не было строк, полных такой боли и такого отчаяния.

А какой непроходящей и горькой печалью наполнены посвященные Марине строфы в «Части речи»:

Ты забыла деревню, затерянную в болотахзанесенной губернии, где чучел на огородахотродясь не держат – не те там злаки,и дорогой тоже все гати да буераки.Баба Настя, поди, померла, и Пестерев жив едва ли,а как жив, то пьяный сидит в подвалелибо ладит из спинки нашей кровати что-то,говорят, калитку не то ворота.А зимой там колют дрова и сидят на репе,и звезда моргает от дыма в морозном небе.И не в ситцах в окне невеста, а праздник пылида пустое место, где мы любили.

В Нью-Йорке Бродский очень редко говорил о Марине (во всяком случае, со мной). А если и упоминал ее имя, то иронично, с некой усмешкой. Наверно, поэтому мне запомнился один вечер в октябре 1981 года. Наш общий друг Геннадий Шмаков устроил очередной «гастрономический» фестиваль. (О Шмакове, очень дорогом мне человеке, расскажу позже.) А вспомнила я сейчас этот ужин потому, что после ухода гостей мы остались втроем «дотрепаться». Шмаков в тот момент был влюблен в балетного танцора, полуиндуса-полуангличанина по имени Чинко, и жаловался на своего синеглазого красавца. Чинко, посредственный танцор, вел себя как капризная примадонна и тянул из Гены материальные и моральные жилы.

А мы с Иосифом вспомнили эпизод, как одна замужняя дама, жена поэта М., живущего в Бостоне, приехала в один прекрасный день безо всякого повода, к Бродскому на Мортон-стрит и заявила, что хочет «навеки поселиться». «Заметьте, без предупреждения», – говорил Бродский. Она позвонила в дверь, вошла с чемоданом и сказала: «Как хотите, Иосиф, а я без вас не могу жить».

Иосиф любезно помог ей снять пальто, усадил в кресло, а сам заперся наверху и в панике позвонил мне с вопросом: «Что делать?» Я была хорошо знакома с этой дамой и ее мужем, коему и позвонила, чтобы он немедленно приехал и забрал свою жену вместе с чемоданом. Что он и сделал. А пока он ехал, Иосиф сидел запершись, а дама выла под дверью.

Отвспоминали – отсмеялись, и вдруг безо всякой связи с этой историей Бродский сказал: «Как это ни смешно, я все еще болен Мариной. Такой, знаете ли, хронический случай».

И он прочел нам такие невыразимо грустные стихи, что Шмаков и Штерн не могли сдержать слез...

Я был только тем, чегоТы касалась ладонью,Над чем в глухую, вороньюНочь склоняла чело.Я был лишь тем, что тыТам, внизу, различала:Смутный облик сначала,Много позже – черты.<...>Это ты, теребяШтору, в сырую полостьРта вложила мне голос,Окликавший тебя.<...>Я был попросту слеп.Ты возникая, прячась,Даровала мне зрячесть.Так оставляют след.<...>Так, бросаем то в жар,то в холод, то в свет, то в теменьв мирозданье потерян,кружится шар.

Год спустя Бродский посвятил Марине щемяще-ностальгическую поэму «Келломяки» (бывшее название Комарова). Вот из нее строфа:

Было ль вправду все это? и если да, на койбудоражить теперь этих бывших вещей покой,вспоминая подробности, подгоняя сосну к сосне,имитируя – часто удачно – тот свет в окне?Воскресают, кто верует: в ангелов, в корни (лес);а что Келломяки ведали, кроме рельси расписанья железных вещей, свистявозникавших из небытия, пять минут спустяи растворившихся в нем же, жадно глотая жесть,мысль о любви и успевших сесть?

В этом же году Бродский посвятил Марине «Элегию»:

До сих пор, вспоминая твой голос, я прихожув возбужденье... —и, кажется, это было последнее обращенное к ней стихотворение...

Прошло еще семь лет. И в 1989 году Иосиф Бродский обратился к самой Главной и самой Любимой в его жизни женщине с такими словами:

* * *M. Б.Дорогая, я вышел сегодня из дому поздно вечеромподышать свежим воздухом, веющим с океана.Закат догорал на галерке китайским веером,и туча клубилась, как крышка концертного фортепьяно.Четверть века назад ты питала пристрастьек люля и к финикам,рисовала тушью в блокноте, немного пела,развлекалась со мной; но потом сошласьс инженером-химикоми, судя по письмам, чудовищно поглупела.Теперь тебя видят в церквяхв провинции и в метрополиина панихидах по общим друзьям,идущим теперь сплошноючередой; и я рад, что на свете есть расстоянья болеенемыслимые, чем между тобой и мною.Не пойми меня дурно. С твоим голосом, телом, именемничего уже больше не связано; никто их не уничтожил,но забыть одну жизнь – человеку нужна, как минимум,еще одна жизнь. И я эту долю прожил.Повезло и тебе: где еще, кроме разве что фотографии,ты пребудешь всегда без морщин, молода, весела, глумлива?Ибо время, столкнувшись с памятью, узнает о своем бесправии.Я курю в темноте и вдыхаю гнилье отлива.

Конечно, это очень сильное и значительное стихотворение. Оно словно подводит итог важнейшего, возможно, самого горького этапа жизни Бродского. И все же... Строки «развлекалась со мной, но потом сошлась с инженером-химиком и, судя по письмам, чудовищно поглупела», показались мне не просто чересчур жестокими, но недостойными его любви.