Филипп Эрланже - Регент Страница 30

В Англии неожиданно заболела королева Анна. Обеспокоенный Болинброк откладывает заседание парламента и принимает отставку главы правительства, лорда Оксфорда, чье место он занимает 7 августа. Шести недель будет достаточно, уверяет он, чтобы избавиться от принца Ганноверского и узаконить передачу короны Стюарту. Но смерть не дает ему этого времени: 12 августа королева Анна умирает, и виги, потрясая Законом о наследовании, объявляют принца Ганноверского, теперь Георга I, королем Великобритании — судьбы мира резко меняются.

«Почему этот мир так устроен?! — восклицает в отчаянии герцог Болинброк. — Почему судьба так играет нами?!»

Завещание

(1714–1715)

Герцог Орлеанский вполне мог бы повторить отчаянный возглас Болинброка. Судьба безустанно смеялась над ним, разрушая после каждого успеха все его надежды, неожиданно вознося его очень высоко, дабы потом низвергнуть. Но никогда фортуна так резко не отворачивалась от него, как в это лето 1714 года, когда ему едва удалось избежать судебного процесса, и он, неожиданно для самого себя, оказался на нижней ступени трона.

Смерть герцога де Бёрри показала всем, что наследники Людовика XIV обречены. Недавно подписанный Утрехтский мир устанавливал, что в случае необходимости наследником дофина будет его дядя, герцог Орлеанский. Нарушить этот пункт договора — означало развязать в Европе войну. Соблюсти его? От мысли об этом багровело всегда бледное лицо короля Испании, мадам Ментенон и иезуиты хватались за сердце, министры трепетали, а гранды, почитавшие Божественное право, — приходили в смятение.

Дабы избежать ужасной дилеммы, стали надеяться на невероятное — на чудесное выздоровление дофина. В тексте договора ничего не говорилось о возможности регентства. Поэтому никакие соображения юридического характера не могли помешать Людовику XIV доверить воспитание будущего короля Филиппу V, его ближайшему родственнику. Невозможно было себе представить, чтобы невинный младенец попал под опеку человека, подозреваемого в том, что он извел всю семью ребенка. Но убедят ли Англию эти соображения сентиментального порядка?

Положение герцога Орлеанского было странным. Неожиданно превратившийся в гаранта европейского мира, в защитника национальных династических традиций, он больше не был парией и подозреваемым. Канцлеры плели вокруг него интриги, в донесениях послов речь шла только о нем, и он больше не ощущал себя в Версале последним пажом. Лишь один министр, канцлер Поншартрен, питал к нему дружественное расположение.

Попытки Филиппа найти поддержку среди ближайшего окружения вызывали у него лишь разочарование. Его лучший друг, Сен-Симон, не скрывал ни своего неприятия каких бы то ни было отречений от престола, ни того, что по смерти дофина он встанет на сторону короля Испании.

Мадам Орлеанская часто в прошлом давала ему добрые советы. Ее близость к королю и к мадам де Ментенон, казалось, могли возвратить монаршую милость ее супругу. Но увы! Устав от постоянных слез и огорчений, Франсуаза-Мария перенесла всю свою гордость и честолюбие на брата, герцога Менского, и готова была на все ради него. Она без стеснения шпионила за Филиппом, без конца противоречила ему и старалась переманить редких сторонников мужа в партию его врагов. Принц притворялся беспечным, но вел себя осмотрительно. Никогда не приходилось вести ему более опасных сражений, чем в комнате, обитой бело-золотым штофом, в которой жена его собиралась произвести на свет свою пятую дочь, мадемуазель де Божоле.

Герцог Орлеанский не мог пробираться ощупью среди расставленных ловушек. Чтобы избегать их, ему было необходимо со звериным чутьем постоянно выказывать преданность придворного, который на все готов ради своего короля, и проявлять простонародную сметливость, приводившую в изумление самого Фенелона. Аббат Дюбуа, смиренно вернувшийся в Пале-Рояль, присматривался к обстановке, наносил многочисленные визиты, мелькал в парламенте и в кабинетах дипломатов; с янсенистами он осуждал папскую буллу, с финансистами — налоги, с молодыми любителями развлечений — строгие нравы двора.

Увлекающийся, непостоянный, склонный к переменам Париж, без сомнения, можно было привлечь на свою сторону. И хотя это значило немало, существенной роли все же не играло: все взгляды были устремлены на Версаль, на этот Синай, где король в окружении близких, хорошо умевших хранить секреты, подготавливал будущее.

О чем думал величественный и неприступный старец, когда в платье из красного бархата и в белых перчатках сам правил своей маленькой коляской или когда он без промаха бил влет птиц из своей аркебузы, когда, искрясь радостью, наблюдал за тем, как приводят в порядок его сады? Ответить на эти вопросы могли только три самых близких ему человека, которых смерть пощадила — герцог Менский, Вильруа и мадам де Ментенон.

Герцог Менский был на редкость преданным сыном: нежный, уважительный, обходительный, сдержанный, набожный, умный, деловитый, он старался казаться скорее ребенком, чем сподвижником Людовика XIV. Оглядываясь вокруг, король все более утверждался в мысли, что только герцог Менский сможет пойти по начертанному им пути.

В свои семьдесят лет Вильруа сумел сохранить обаяние, внушительную внешность, галантность, изящество, наивное тщеславие и честолюбие дамского угодника. Усыпанный если не славой, то почестями, он еще не перестал заботиться о приумножении своего состояния, словно впереди у него была целая жизнь. Отказавшись от намерения войти в Государственный совет, он становится Президентом финансов. Давняя дружба вполне могла бы склонить его на сторону герцога Орлеанского, но привлеченный в Версаль мадам де Ментенон, он преданно служил своей покровительнице и даже перестал за глаза называть ее «акулой».

Звезда этой холодной тайной советчицы короля находилась в апогее. Конечно, ее царствование в роли тайной супруги монарха было не лишено огорчений и обид. Людовик XIV заставлял ее испытывать танталовы муки, спрашивая ее мнения по малейшему поводу и находя при этом особое удовольствие в том, чтобы оставлять без внимания ее просьбы. Беспристрастные советы — это хорошо, но никаких рекомендаций!

После смерти всех близких Людовика эта женщина наконец заняла то место, о котором мечтала ее властная натура. Лишенный семейных радостей, все более и более отходящий от своих современников, король инстинктивно тянулся к этой восьмидесятилетней женщине, которая заботилась о его трудах, о досуге и здоровье, отчитывала врачей, воодушевляла министров. «Для того чтобы все получилось, обращаться нужно ко мне…» — роняла, словно невзначай, вдова бедного Скаррона.