Александр Наумов - Из уцелевших воспоминаний (1868-1917). Книга I Страница 30

Мы съ Бобринскимъ почуяли во всемъ этомъ столь стихійное и грозное, что, не сговорившись, инстинктивно потянулись къ выходу, для чего тоже пришлось перешагивать черезъ спины сосѣдей. Не забуду мелькнувшей при этомъ передъ нашими глазами тяжелой сцены: въ глубинѣ зальной ниши виднѣлась несчастная фигура Капниста, измятаго, разодраннаго, котораго, однако, успѣла окружить вооруженная стража, бросившаяся отъ главныхъ выходныхъ дверей къ нему на выручку. Мы съ Бобринскимъ смогли пройти эти двери незамѣченными, вышли на площадку, а затѣмъ на университетскій дворъ, переполненный полицейскими чинами. При выходѣ на улицу мы предъявили свои билеты и были выпущены на свободу. Нашъ незамѣченный выходъ изъ актовой залы явился обстоятельствомъ особаго нашего блаполучія и счастья.

На той же площадкѣ, спустя можетъ быть минуту послѣ нашего выхода, огромнымъ вооруженнымъ нарядомъ жандармовъ отбирались билеты отъ всѣхъ остальныхъ выходившихъ изъ залы студентовъ, и въ тотъ же день всѣ участники этой злосчастной сходки, окончившейся избіеніемъ Попечителя Округа, отправлены были въ Бутырскую тюрьму на высидку.

Впослѣдствіи мы узнали причину столь внезапнаго и ожесточеннаго озлобленія студентовъ противъ гр. Капниста. Оказалось, что въ отвѣтъ на предъявленныя ему требованія студенчества, онъ будто бы сказалъ слѣдующее: „Мнѣ трудно въ такой обстановкѣ обсуждать затронутые вами вопросы, тѣмъ болѣе, что, на мой взглядъ, большинство собравшихся здѣсь студентовъ представляетъ изъ себя не больше, какъ стадо барановъ”... Далѣе ему не дали договорить и произошло то, что мною описано, выше...

Университетская жизнь была въ корнѣ нарушена. Лекціи прекратились. Сами профессора раскололись на два лагеря: одни стояли за уступки и за принятіе мѣръ къ мирному улаженію безпорядковъ, другіе — за неукоснительное примѣненіе самыхъ рѣшительныхъ репрессивныхъ мѣръ.

Во всѣхъ университетскихъ городахъ происходило то же почти, что и въ Москвѣ, причемъ въ нѣкоторыхъ мѣстахъ противъ студенчества наростало возбужденіе среди простонародья. Начались случаи избіенія студентовъ, не безъ содѣйствія во многихъ случаяхъ самой полиціи. Всѣ районы въ Москвѣ, гдѣ находились высшія учебныя заведенія, были оцѣплены войсками, по главнымъ улицамъ разъѣзжали патрули. Тюрьмы изо дня въ день заполнялись новыми партіями студентовъ. Въ „Бутыркахъ” стала издаваться особая студенческая газета, а среди интеллигентной столичной молодежи возникло своего рода „паломничество” по мѣстамъ заключенія, куда носили ѣду, книги, журналы и пр.

Въ концѣ концовъ, Петербургъ надумалъ мудрое рѣшеніе, и вскорѣ былъ изданъ министерскій приказъ о закрытіи до 1-го января 1888 года всѣхъ Университетовъ и тѣхъ высшихъ учебныхъ заведеній, которыя принимали участіе въ безпорядкахъ. Послѣ означеннаго срока объявленъ былъ пріемъ студентовъ лишь подъ условіемъ, закрѣпленнымъ собственноручною подписью каждаго изъ нихъ, требовавшимъ отъ всѣхъ вновь вступавшихъ лицъ безпрекословнаго подчиненія всѣмъ правиламъ Устава 1884-го года. Послѣ упомянутаго распоряженія Министра Народнаго Просвѣщенія всѣ университеты были заперты.

Мѣра была правильная; она дала возможность и начальству хладнокровно разобраться во всемъ происшедшемъ, да и студенчеству было предоставлено достаточно времени, что-бы одуматься и успокоиться.

Результаты сказались скоро. Съ 1-го января 1888 года начался пріемъ студентовъ. Заново принято было такимъ образомъ до 3000 человѣкъ, остальные какъ бы сами собой отпали.

Лекціи начались при наилучшихъ условіяхъ. Учебная жизнь сразу наладилась. Всѣ принялись за работу съ удвоенной энергіей; о прошломъ не говорили, тѣмъ болѣе, что бывшій виновникъ университетскаго озлобленія — инспекторъ Брызгаловъ послѣ концертнаго инцидента на самомъ дѣлѣ захворалъ настолько сильнымъ нервнымъ потрясеніемъ* что ему пришлось выйти въ отставку и покинуть Москву.

Атмосфера очистилась, шпіонажъ прекратился, студенчество вздохнуло. Вмѣсто безличнаго неспособнаго Иванова, съ новаго 1888 года Ректоромъ нашего Университета назначенъ былъ профессоръ римскаго права Николай Павловичъ Боголѣповъ — человѣкъ спокойный, обстоятельный и крѣпкій. Однимъ словомъ, все пришло въ норму, и такъ продолжалось до самого окончанія мною курса.

Но прежде чѣмъ перейти къ воспоминаніямъ о моей академической жизни, не могу обойти молчаніемъ одинъ памятный для меня эпизодъ, относящійся именно къ тому тревожному періоду, когда университеты были закрыты, и мы, студенты, оказались временно выкинутыми за бортъ. Случилось это въ послѣднихъ числахъ декабря 1887 года, во время рождественскихъ праздниковъ, къ которымъ изъ Головкина пріѣхалъ къ намъ отецъ, немало встревоженный университетскими событіями. Братъ мой Николай служилъ въ то время офицеромъ въ Гатчинской Артиллерійской Бригадѣ. Отецъ хотѣлъ его навѣстить и рѣшилъ взять меня съ собой.

Пріѣхавъ въ Петербургъ, мы остановились въ Европейской гостинницѣ. Уставши съ дороги, отецъ рѣшилъ переночевать, а на слѣдующее утро имѣлъ въ виду отправиться въ Гатчину. Были мы совсѣмъ раздѣты и укладывались спать, какъ вдругъ раздался стукъ въ дверь... Отецъ былъ человѣкомъ нервнымъ и вспыльчивымъ. Отворивъ дверь, онъ былъ крайне удивленъ при видѣ въ столь поздній часъ — (было около десяти съ половиной вечера) — предъ собой полицейскаго чина, вѣжливо извинившагося за безпокойство и спросившаго про студента Московскаго Университета А. Наумова, которому онъ имѣлъ срочную надобность вручить повѣстку отъ Петербургскаго Градоначальника генерала Грессера, съ вызовомъ его къ нему въ канцелярію на слѣдующее утро. Отецъ, не впуская пришедшаго въ номеръ, еле далъ ему договорить и раздраженнымъ голосомъ заявилъ, что никакого студента съ нимъ нѣтъ и никакой повѣстки отъ него не приметъ. Съ этими словами онъ захлопнулъ передъ самымъ носомъ полицейскаго дверь и заперъ ее на ключъ. Обезпокоенный папа вернулся ко мнѣ и сообщилъ о вызовѣ меня къ Грессеру, грозная слава о которомъ доходила и до нашей провинціи. „Я сказалъ, что тебя нѣтъ. — Знаешь, Саша, удеремъ-ка завтра утромъ отсюда по добру по здорову!” Я сталъ уговаривать отца остаться, обѣщалъ утромъ отправиться въ канцелярію къ Градоначальнику, вызывавшему меня, вѣроятно, для отбытія пустой формальности. Отецъ слушалъ, крутилъ свой усъ и категорически заявилъ о своемъ непреклонномъ рѣшеніи завтра же утромъ съ первымъ возможнымъ поѣздомъ уѣхать обратно въ Москву.

Сказано — сдѣлано. На другое же утро взялъ меня отецъ въ охапку и увезъ въ Москву обратно...

Не успѣли мы войти въ наши меблированныя комнаты Базилевскаго, какъ меня уже поджидали двое господъ въ штатскомъ, потребовавшіе меня въ участокъ для допроса. Отецъ вспылилъ и сталъ ихъ увѣрять въ необходимости меня оставить въ покоѣ, въ риду моей полной непричастности къ какимъ-либо студенческимъ проступкамъ, на что полицейскіе агенты резонно отвѣтили, что, прежде всего, надлежало выяснить причину моего неподчиненія требованію Петербургскаго Градоначальника.