Ант Скаландис - Братья Стругацкие Страница 30

Красиво. Но не получилось. «Всё» так и закончилось этой маленькой словесной победой и большими проблемами потом. А, по сути, победил отец, запретивший ей уехать вместе с мужем.

Свадьбу сыграли в августе, дождавшись успешной сдачи госэкзаменов и довольно длинного отпуска перед распределением. В дипломе у него, как уверяет Инна, по всем предметам стояло «отлично», кроме научного коммунизма — тут его специально резали, придирались к чему-то. Но в целом всё было здорово — за молодых и за окончание института пили параллельно. Гостей собирали на райкомовской госдаче возле станции Удельной по Казанке, между знаменитой Малаховкой и аэропортом Быково. Всё прошло без особого размаха, не как у мясников, но достойно, душевно, по-семейному. Было много московских родственников Аркадия, и мама его, конечно, из Ленинграда приехала. Но без Борьки — тот, очевидно, отдыхал где-то с друзьями перед последним классом школы.

Вопрос с распределением молодого офицера-переводчика решился быстро — к 5 сентября. Но уехал он не сразу. Успели молодые и в Ленинград съездить, и в Москве немножко пожить как законные супруги. Примерно за месяц до отъезда он надписал ей одну из любимых своих книг — «Звезду» Казакевича, изданную «Детгизом» в картонной обложечке:

«Инке; на память о твоих слезах, пролитых по отважным героям войны, воспетым гением писателя.

Некоторые считают, что в сибирское захолустье, в Канскую школу военных переводчиков восточных языков (ШВП) он был как бы сослан за все грехи свои, начиная с пятого пункта (с этой точки зрения период был и впрямь серьёзный: антисемитская шумиха прочно поселилась на газетных полосах). И всё же Канск не был ссылкой. Достаточно сказать, что туда же направили годом позже и Воскресенского — образцово-показательного коммуниста-ленинца, и супруга приезжала к нему на побывку. Городишко в трёхстах километрах от Красноярска был, конечно, типичной дырой, но секретному объекту ШВП придавалась особое значение, а в МГБ совсем не собирались поручать абы кому подготовку нелегалов для стран Дальневосточного региона. По некоторым данным, готовили там и специалистов для легендарного ГРУ. В общем, работа в Канске считалась более чем серьёзной — другое дело, что жизнь там, особенно у аборигенов, была не просто тоскливой, а по-горьковски, по-достоевски беспросветной — со всеми свинцовыми мерзостями и мармеладовщиной советского розлива, когда уже некуда больше идти.

Объект в/ч 74393 представлял собой изрядную территорию вдоль реки Кан, обнесённую скромным дощатым забором, легко преодолимым, если надо было сбегать за водкой. Со стороны берега забор был и вовсе никаким, и в погожие летние дни на реку запросто ходили купаться. Казармы курсантов и дома офицерского состава, построенные ещё после Гражданской пленными чехословаками, двухэтажные кирпичные со стенами толщиной в пять кирпичей (морозы-то случались и ниже пятидесяти). Отопление — печи-голландки. Для учебных классов было отдельное здание, одноэтажное. А ещё столовая и клуб. Слева от школы переводчиков находилась танкоремонтная мастерская — с более серьёзным забором, а справа и вовсе возвышалась глухая бревенчатая стена едва не в десять метров высотою и по углам вышки с вертухаями — это был лагерь, вроде бы для политических, и ходили слухи, что однажды там случилось восстание и всех восставших постреляли. Теперь оттуда никогда не доносилась ни звука. Местные, как водится, про все секретные объекты знали, но частенько путали, где что расположено, и вообще предпочитали обходить эти места стороною: уныло тут, зябко, нехорошо.

Аркадий ещё не видел ничего этого, но он уехал туда один — догадывался, что не стоит сразу тащить за собой совсем юную девчонку. Мол, осмотрюсь, обживусь, тогда…

А Сергей Фёдорович новоявленной Инне Стругацкой сказал жёстко:

— Хочу, чтобы ты закончила образование. Это даст тебе работу, независимость. А если сейчас уедешь, переведёшься на заочный, всё будет кое-как. Появится ребёнок — вообще бросишь учёбу. Предлагаю такой план: у тебя большой летний отпуск, проводи его там, Аркадий пусть приезжает сюда зимой. Хватит вам общения.

Не хватило. Много чего не хватило. Терпения. Взаимоуважения. Любви. И осуждать некого и не за что.

Она забеременела тайком. От всех скрывала. Сколько могла. Зимой в гололёд упала на улице едва не под машину. Случился выкидыш. Лежала в жуткой больнице, насмотрелась такого, что на всю жизнь вперёд хватило. Её подозревали в преднамеренном аборте. Зачем-то она пыталась всё скрывать от мужа — девчачья глупость. Потом, очевидно, проболталась в каком-то письме. Но уже поздно. Он ничего не понял, да и не хотел понимать. И только огромная обида, накопившаяся за её долгое молчание, сквозила в каждой строчке:

«Люблю тебя по-прежнему, даже, кажется, больше, ибо лучше понял тебя теперь. Много есть у тебя в характере так называемых „несчастливых“ черт, это правда, но ведь без них ты и не была бы Инкой, женщиной моей жизни, смелой, честной, неуступчивой и немножко взбалмошной. Инуська, как я тебя люблю, об этом ты не имеешь и никогда не будешь иметь представления, трудно об этом рассказать и дать тебе это почувствовать я не могу — характер такой. Только ты постарайся меня понять, девочка. Писем я писать не могу, как следует. Не люблю этого. Пишу, потому что это мой долг перед тобой, в письмах у меня не получается с тобой душевного разговора. А говорю я с тобой каждый день, мысленно, конечно. Отвечаешь же ты мне своими письмами. А писем нет! Плохо это, чорт знает, как плохо. Какие только мысли не лезут в голову. Ведь смотри, переписывались, переписывались, в неделю по два-три письма писали друг другу, и вдруг твоё последнее холодноватое такое письмо, не такое, как прежние, и — молчок на три недели. Да и только ли на три? Вот я уже перестаю надеяться на твой ответ. Пишу и не знаю, ответишь ли, не ответишь. Какая тоска!» (середина июня 1950 г.)

Что здесь особенно важно? Пожалуй, вот это заявление АН, что писем он писать не умеет и не любит. Правда ли это? Как ни странно — да. Он пишет письма десятками в оба адреса, но, во-первых, они довольно короткие, во-вторых, совершенно невычитанные, с ошибками, точнее с описками, ведь у него была уникальная природная грамотность; а в-третьих, для начинающего работать писателя эти письма фантастически корявые по стилю (а всё-таки уже не пятнадцать — двадцать пять лет и больше!). Надо очень не любить эпистолярный жанр, чтобы вот так относиться к текстам, отправляемым по почте в будущее и уже не подконтрольным тебе в веках.