Семен Резник - Мечников Страница 30

Продумывая, анализируя, взвешивая, он заключил, что одной любви для счастья недостаточно.

Илья Ильич даже пришел к убеждению, что не особенно и нуждается в любви. Только в минуты трудные, в минуты неудач и разочарований, чувствовал он «ужасную потребность быть любимым, потребность всяких нежных излияний». А это значило, что хотя «любовь является отличной поддержкой в тех случаях, когда чувствуются удары в самые больные места», но она «оказывается, очевидно, стоящей на втором плане; без такой любви можно обойтись в то время, когда ударов не ощущается, когда все идет нормально. Это не та любовь, которая составляет для человека половину всего его существования и которая должна сопутствовать семейное счастье».

Выходило, что на то время, «когда все идет нормально», будущей его жене следовало бы лучше всего убираться с горизонта, дабы не застить свет, изливающийся с голубого свода небес; появляться же ей полагалось лишь в ненастье: служить этаким зонтом, принимающим на себя потоки грозовых ливней…

Круг обязанностей будущей жены был, таким образом, очерчен. Что касается его собственных обязанностей по отношению к ней, то всего лучше, чтобы их не существовало вовсе. В частности, он твердо решил не заводить детей. «Детей иметь не предполагается; это тебе говорит эмбриолог, т[о] е[сть] специалист по истории развития», — сообщит вскоре Илья матери; это единственный пункт всей стройной теории, которого он твердо будет придерживаться и в первом, и во втором своем браке.

…Трудность состояла в том, что девушку, которая бы отвечала столь необычным требованиям, вряд ли можно было отыскать. Мечников это ясно осознавал, но, несмотря на склонность к пессимизму и мизантропии, в уныние он не впал, а как истинный специалист по истории развития, счел возможным развить свою будущую жену из какой-нибудь девочки-подростка.

Вот ради чего он приглядывался к дочерям Бекетовых!..

Впрочем, приглядывался совсем недолго, а, как человек деятельный, поспешил перейти к делу.

Он ходил с детьми гулять, водил их в театр, участвовал в их незатейливых играх — словом, всячески их развивал и скоро так к ним привязался, как только мог привязываться, испытывая острую одинокость и неустроенность.

Свой выбор он остановил на старшей.

Правда, на практике не все получалось так гладко, как в теории. Если говорить по правде, то все получалось не так гладко.

Потому что дети оставались детьми, а ему нужно было нечто большее, чем милые ребячьи забавы. Возникали ссоры, обиды, которые он тяжело переживал, и, наверное, разорвал бы с Бекетовыми, если бы не жившая в их доме родственница Людмила Васильевна Федорович, тихая добрая девушка, постоянно мирившая его с девочками.

…Однажды он не пришел к Бекетовым в урочный час; не пришел и в следующие дни. Обеспокоенная Людмила Васильевна вместе со старшей девочкой, той самой, его избранницей, отправилась к нему…

Нет, ничего особенного с ним не случилось. Обычное «воспаление в горле», иначе говоря — ангина. Но совсем один в своей захламленной, нетопленной квартирке, без лекарств и куска хлеба, последовательный рационалист и специалист по истории развития лежал совершенно беспомощный и уже отчаявшийся…

Гостьи наняли извозчика и, несмотря на его протесты, перевезли к себе.

Илья Ильич несколько ожил и даже повеселел. Тем более что теперь он мог, не укоряя себя в «слабости», в «измене», покончить с принципом, из-за которого влачил столь жалкое существование. Непосредственный опыт — этот высший судья всякой теории — показал, что принцип хорошо «в принципе», но мало пригоден для практической жизни.

«С тех пор он уже не возвращался к „естественному“ и „гармоничному“ образу жизни», — писал Мечников в полемической статье против Толстого об «одном русском ученом»…

Здесь же, у Бекетовых, ему пришлось распрощаться и с другой своей теорией. Потому что «возлюбленные дети», как он их называл, вместо того чтобы сокрушенно покачивать своими милыми головками, ходить на цыпочках, говорить шепотом и всякими другими способами выказывать сочувствие его страдающему горлу; вместо того чтобы отпаивать его сладким чаем и горькими лекарствами, — вместо всего этого они беспечно предавались своим детским забавам и, кажется, даже не очень-то помнили о его трагическом существовании.

Увидев все это, Илья Ильич веселеть перестал и скоро вновь впал бы в уныние, если бы не Людмила Васильевна. Она одна приносила ему еду, поправляла подушки, подолгу сидела возле него, уговаривала принять микстуру, и, боже мой, как приятно оказалось, немного покапризничав, уступать ее настоятельным просьбам!

Неужели он не понимал, что от девочки-подростка нельзя ожидать чувств, на которые способен лишь взрослый человек? И неужели забыл, что к осуществлению своего плана только приступил, и, значит, не совсем логично требовать, чтобы рассчитанное на много лет развитие дало немедленные результаты?

Надо думать, понимал и не забыл…

Но жизнь, живая жизнь, богаче и сложнее, проще и обыкновеннее самой стройной теории. Любовь к подростку оказалась выдуманной, а то, что он считал просто хорошим отношением к Людмиле Васильевне, обернулось настоящей любовью, и такой, которая вовсе не стоит на втором плане…

«Ты совершенно несправедливо думаешь, что Людмила мне прежде не нравилась, — писал он матери. — Я в нее не был влюблен, но находился с ней в очень дружеских отношениях и хотя не считал ее идеалом женщины, но все-таки был уверен в том, что она вполне честный, добрый и хороший человек <…>. Она меня весьма любит, и это не подлежит сомнению, как ты, наверное, сама узнаешь, если познакомишься с нею. Я ее также люблю весьма сильно, и это уже составляет весьма основательный фундамент для будущего счастья, хотя, разумеется, я не могу тебе поручиться, что мы во что бы то ни стало будем весь век жить голубками. Какое-то розовое, беспредельное блаженство вовсе не входит в мои планы относительно отдаленной будущности. А я никак не могу сообразить, почему бы было лучше, если бы я стал ждать, пока у меня разовьется мизантропия, — вещь, на которую я оказываюсь весьма способным».

Не сумев построить жизнь по заранее разработанной теории, он теперь спешно под живую жизнь подводил теорию, что вовсе не успокаивало Эмилию Львовну, встревоженную внезапной переменой его планов. Она, видимо, уже не сомневалась, что сын через несколько лет женится на дочери известного профессора Бекетова, и вдруг на месте дочери оказалась родственница, не имеющая к тому же никакого состояния, да в довершение все решилось так скоропалительно… Она продолжала предостерегать своего импульсивного сына (а уж матери ли не знать его характер!), и он сообщал ей о невесте с хладнокровием натуралиста, описывающего изучаемый объект: