Вадим Андреев - История одного путешествия Страница 30

— Иван Юрьевич нам назначил свидание в Сухуме. Без него нам на Северном Кавказе нечего делать.

Федя поддержал его, и мое предложение было отвергнуто.

Пользуясь суматохой, царившей в Особом отряде, и тем обстоятельством, что часовые, стоявшие у входа, уже хорошо знали нас в лицо, один за другим мы выбрались на улицу. Вокруг гостиницы, в которой помещался Особый отряд, собралась целая толпа родственников и друзей высылаемых из Грузии. Передвижные крепости с трудом сдерживали все возраставший напор человеческих тел. Иногда из задних рядов выныривал мешок с провизией или большая краюха хлеба и, передаваемые из рук в руки, проплывали над задранными вверх розовыми лицами и исчезали в дверях Особого отряда. Грузинская речь смешивалась с русской, и непрерывный гул, стоявший над толпою, напоминал далекий прибой. Неизвестно откуда рождались всевозможные слухи и передавались из уст в уста: «Франция заявила, что окажет военную помощь Грузинской республике», «Турция напала на Грузию без объявления войны», «Учредительное собрание объявило всех советских граждан вне закона».

С трудом, через толпу, мы протискались на широкую Дондуково-Корсаковскую улицу, где народу было меньше. Здесь мы в первый раз увидели отряд «народной» армии. Солдаты были одеты очень плохо: кто в необыкновенно ярких розовых кафтанах, кто в больничных серых халатах, иные в бурках, наконец, были и такие, чью одежду никак нельзя было определить — то ли это перекрашенные наспех сарафаны, то ли вывернутые наизнанку армяки. Солдаты шли вразброд, и вид у них был такой, как будто их всех ведут на расстрел.

— С такой армией долго не повоюешь, — сказал Плотников.

— Вот так тетя! — воскликнул Федя, указывая пальцем на шедшего не то что не в ногу, а просто сбоку припёка, очень длинного и необыкновенно волосатого грузина. Его черные кудри вились по плечам, давно не подстриженные усы и борода торчали во все стороны мочальными клоками, маленькая круглая шапочка чудом держалась на длинной, как будто нарочно вытянутой голове.

Грузин, вероятно, услышал восклицание Феди и, посмотрев на него чудесными черными глазами, отстал на несколько шагов и медленно подошел к нам.

— Я не стригусь и не бреюсь, — сказал он, сильно картавя, — потому, что мы в Грузии так носим траур. Если умер кто-нибудь из близких, в течение целого года ножницы не должны касаться волос. Да вот тот, что стоит рядом с вами, — продолжал он, кивнув в мою сторону, — тоже волос не стрижет потому, что носит траур.

Плотников и Мятлев расхохотались во все горло. Грузин удивленно посмотрел на них и, поправив сползавшую с плеча винтовку, отправился догонять свой отряд.

— Он тебя за грузина принял! — воскликнул Федя с восторгом.

— Что же ты нам раньше не сказал, что носишь траур? — подхватил Плотников.

— Я был польщен: после того, как в Марселе меня принимали за провансальца, в Константинополе — за турка, в Батуме меня приняли за грузина.

Мы направились к северной окраине города. Пошел мокрый снег, затопляя улицы скользкой грязью. У меня окоченели ноги, — мои башмаки совсем износились, и я чувствовал, как ледяная вода хлюпает между пальцами. Однако, даже не сговариваясь, мы продолжали идти — нужно было воспользоваться случаем и пробраться в Сухум. Вскоре пригородные домишки остались позади и перед нами открылось широкое шоссе. Слева сурово шумело Черное море, с другой стороны к самой дороге подступали крутые отроги гор. Мы не прошли и двух верст, как наткнулись на полицейский патруль, — было ясно, что без пропусков нас немедленно задержат. Пройти горами, в обход, в этом месте не было никакой возможности.

— Придется повернуть оглобли, — сказал Плотников с досадой. — Попробуем вернуться назад, — может быть, там будет возможность свернуть в горы.

Мы пошли обратно, по направлению к Батуму. Ноги у меня до того закоченели, что я их чувствовал только до колен, и мне казалось, что я иду на ходулях. Я понял, что, если нам придется идти всю ночь, я не выдержу и свалюсь.

— Ваня, — сказал я Плотникову, — вернемся в Особый отряд. Разве горами пройдешь, ведь там снега по пояс. Да и поздно уже. Может быть, теперь нам дадут пропуск — мы им достаточно надоели.

— Мятлев поддержал меня, — вероятно, он тоже очень ослабел за последние недели.

На нашу многочасовую отлучку никто в Особом отряде не обратил внимания. Там только что отправили шхуну с «подозрительными», и сотрудники несколько успокоились. Мы съели по четвертушке кукурузного хлеба, купленного на последние деньги, оставшиеся у нас от петровской готовальни. Эта четвертушка еще больше раззадорила мой голод, у меня мучительно ныли ноги, медленно оттаивавшие в тепле, и с отчаяния я решился на последнее средство, к которому до сих пор не прибегал: очень трудно просить о помощи на том основании, что ты сын известного русского писателя, особенно когда тебе семнадцать лет.

Кроме того, я считал это средство совершенно безнадежным. Я попросил нашего красавца грузина свести меня к начальнику Особого отряда Пхешвили, который в день нашего прибытия столь сурово обошелся с нами.

— А, вы еще здесь, — сказал Пхешвили, когда меня ввели в его большую, совершенно голую комнату.

— Да вот, может быть, вы нас отпустите. Видите ли, теперь, когда началась война с большевиками… Я… я сын… — Я запутался, мне не хотелось рассказывать начальнику Особого отряда настоящую причину нашего приезда на Кавказ, а все заранее придуманные истории вдруг показались мне совершенно неправдоподобными.

— Да вы кто такой, собственно говоря? — Пхешвили неожиданно заинтересовался моею особой.

— Я? Я сын Леонида Андреева.

— Ах, вот что! Что же вы мне, в общем и целом, раньше не сказали? Постойте, — Пхешвили хлопнул себя по лбу, вернее, по тому кусочку лба, который оставался не прикрытым его черными кудрями, — значит, ваша фамилия Пешков? Леонид Андреев — псевдоним Пешкова.

Я перепугался еще больше, зная по опыту, как трудно бывает переубедить собеседника в том, что Леонид Андреев — настоящая фамилия.

— Пешков — это фамилия Горького.

Пхешвили даже рассердился:

— Что вы мне говорите? Леонид Андреев — это псевдоним, это все знают.

Я невольно вспомнил фотографию отца вместе с моею матерью, снятую в «Пенатах» Репина в 1904 году, на которой стояла надпись: «Леонид Андреев с женою Горького». Я почувствовал, что сам начинаю сомневаться в своем происхождении.

— Нет, — из последних сил воскликнул я, — фамилия моего отца Леонид Андреев, а Пешков — это Горький! — Я хотел добавить, что Горький — мой крестный отец, но