Тома Фрэсс - 9 жизней Антуана де Сент-Экзюпери Страница 30

Судьба действительно ополчилась против него. Он начал сомневаться в своих друзьях, которые все, кто из прагматических, а кто и из политических соображений, стремились присоединить его к делу «Великого Могола», генерала де Голля, обосновавшегося в Алжире. Но он не перестал быть против него, и вот что он написал одному из своих друзей: «Это страшно смешно. Все эти его расшаркивания в ожидании стрельбы, когда на нее дадут разрешение».

Период с сентября 1943 года по май 1944 года был особенно прискорбен. Он считал свою праздность несправедливостью, знаком незаслуженно враждебного к себе отношения. Кроме того, его физическое состояние ухудшилось. У него начали выпадать зубы, он страдал от болей в плечах, в спине, его регулярно приковывали к постели приступы холецистита. Он проводил время, бегая по салонам в Алжире, где он продолжал производить впечатление своими карточными фокусами и импровизациями в стиле Дебюсси. Они заключались в том, что он клал апельсин на клавиши фортепиано и, играя, катал его, как только он один умел делать. Он регулярно встречался с генералом Рене Шамбром недалеко от руин древнего Карфагена. В их беседах он ставил под вопрос само будущее западной цивилизации. Чего ему хотелось, так это «восстановить разум на его истинном месте», потому что «если этого не сделать, человечество похоронит себя своими собственными руками»[55]. Именно в это время Жорж Дюамель и Франсуа Мориак захотели принять его во Французскую академию. Но у него решительно ничего не получалось, и они тоже отказались от своей затеи, опасаясь реакции тех, кто запретил «Военного летчика»[56]. Смеясь над почестями, он просто хотел летать и вновь возобновил свои попытки. Изводимый этим проклятым «Сент-Экзупери», Эйзенхауэр кончил тем, что провозгласил: «Восстановить его! Тогда, может быть, в воздухе он будет раздражать нас меньше, чем на земле»[57]. Тем не менее, ничего не продвинулось вперед, тем более что он уперся в стену голлистов, а те не желали дать ему возможность стать героем.

Все, что ему было нужно, – это чтобы ему разрешили снова рисковать своей шкурой. Американская пресса предоставила ему такую возможность. Корреспондент журнала «Лайф» Джон Филлипс захотел сделать репортаж о нем, и чтобы он был украшен несколькими страницами, написанными его рукой. Возможность была слишком хороша. Ведь пресса – это четвертая власть в Соединенных Штатах. И он решил направить статью против вмешательства в свои права. Филлипс же подключил к делу полковника Джона Регана МакКрэри, ответственного за взаимодействие союзных сил с прессой, и генерала Айру Эйкера. И наконец дело сдвинулось с мертвой точки. Эйкер, исходя из медийной важности проекта, в принципе был согласен. Дело двинулось вперед, но медленно. Сент-Экзюпери решил уехать в Неаполь, чтобы поднажать на МакКрэри. Он воспользовался этой возможностью, чтобы посетить авиаотряд 2/33, базировавшийся в Помильяно д’Арко, примерно в двадцати километрах. Он сыграл одновременно в профессора ядерной физики и в гадалку. Он объяснял принцип устройства бомбы, которая, как он предсказал, взорвется еще до окончания войны. Его анализ поражает своей точностью. Конечно же, мало кто был в состоянии предсказать подобное событие в то время.

Когда он возвращался из этой своей поездки, наконец-то пришли хорошие новости. 16 мая 1944 года ему было предложено присоединиться к авиаотряду 2/33 на Сардинии, где он теперь был расквартирован. Боевой журнал отряда отметил, что прямо в день приезда он сделал своим товарищам прививку «опасного вируса игры слов». Однако для настоящей игры нужно было многое нагонять. Он не летал в течение восьми долгих месяцев, плюс надо было еще вспомнить точное назначение сорока восьми бортовых приборов. Он совершил множество тренировочных полетов. И ему удалось быстро восстановить утерянные навыки. Иногда его видели долго кружащим вокруг базы. В первый раз наземный персонал, подумав, что с ним случился обморок, вызвал спасателей. Но нет, не было никакой необходимости так беспокоиться за этого старого воздушного бродягу. Просто он читал и ни за что не хотел нарушить свое одиночество, обретенное там, наверху, до окончания произведения. А когда он не читал, его однажды чуть не приняли по ошибке за вражеского пилота. Потому что он до сих пор не научился ни одному слову на английском языке, ибо всегда был убежден, что иностранные языки оказывают вредное воздействие на стиль писателя. И что же? С воздушными диспетчерами он говорит на совершенно зачаточном испанском языке, пронизанном кое-какими арабскими словами и несколькими немецкими фразами. И вот при возвращении из очередного полета люди на земле нашли его бред до такой степени непонятным, что вызвали истребители и подняли по тревоге зенитные батареи. Но в тот момент, когда уже передавали приказы на уничтожение, в эфире вдруг послышалось французское слово merde (дерьмо), и все поняли, что это майор Сент-Экзюпери…

Однако, что важнее всего, он вновь собирался лететь. Не из любви к риску и не ради удовольствия. Это был его долг. И эта обязанность в качестве расплаты приносила муки, которые он испытывал, воспринимая себя последним крестоносцем проигранного крестового похода. Ведь «только те, кто принимает участие, имеют право говорить». И он говорил в «Послании к американцам», которое будет опубликовано лишь тридцать лет спустя, он призывал людей принять участие в строительстве общества, рождение которого ему уже было видно. Он писал: «У меня такое впечатление, что на нашей планете возникает нечто небывалое». Это – реальность связи, но на это пока не хватало духа: «В физическом смысле мы объединены, словно клетки тела. Но у этого тела пока еще нет души. Этот организм еще не осознает себя. Рука не ведает, что она связана с глазом». Однако он почти не надеялся, что его услышат. В глубине души его тон – это не тон оптимиста. В письме к Ивонне де Роз он начал жесткую обличительную речь против так называемой западной цивилизации, которая восстанавливалась. В письме к другу он говорил, что ненавидит это «растворимое человечество», где человек «во всем и ни в чем».

Он спрашивал себя, ради чего он борется. Но на самом деле он это очень хорошо знал, хотя его поступление на военную службу сочеталось с философией отчаянного сопротивления. Он стремился летать не столько для того, чтобы спасти людей сегодняшнего дня, сколько для того, чтобы предупредить людей дня завтрашнего и подписать это сообщение своей кровью. Он твердил себе, как сказано в «Военном летчике»: «Первая попытка к сопротивлению, если она предпринимается слишком поздно, всегда обречена на неудачу. Зато она пробуждает силы сопротивления. И из нее, как из зерна, может быть, вырастет дерево». Он приглашал всех людей бороться против унижения, он призывал их проснуться, сопротивляться, чтобы противостоять обществу, которое разрушает то чудо, носителями которого они являются. Он отмечал в своих «Военных записках»: «Самолет улетает: доверяю ему это письмецо». Это сообщение – для нас сегодняшних, для людей растворимого века. Он бился за некое нематериальное содержание, которое есть суть цивилизации, чтобы сохранить «значение деревень», как он объясняет это в «Военном летчике». Он писал: «Я сражался за то, чтобы спасти прежде всего этот особый свет, а потом уже пищу телесную», потому что «умирают только за то, ради чего стоит жить». Он летал не для того, чтобы сражаться, но чтобы строить, чтобы давать. Потому что «прежде чем получить, надо отдать, и прежде чем поселиться в доме, надо его построить».