Мария Башкирцева - Дневник Марии Башкирцевой Страница 30

Чем бы я ни сделалась, я завещаю свой журнал публике. Все книги, которые читаются — только измышления, положения в них — натянуты, характеры — фальшивы. Тогда как это — фотография целой жизни. Но, скажете вы — эта фотография скучна, тогда как измышления — интересны. Если вы говорите это, вы даете мне далеко не лестное понятие о вашем уме. Я представляю вам здесь нечто невиданное. Все мемуары, все журналы, все опубликованные письма, — только подкрашенные измышления, предназначенные к тому, чтобы вводить в заблуждение публику. Мне же нет никакой выгоды лгать. Мне не надо ни прикрывать какого-нибудь политического акта, ни утаивать какого-нибудь преступного деяния. Никто не заботится о том, люблю ли я, или не люблю, плачу или смеюсь. Моя величайшая забота состоит только в том, чтобы выражаться как можно точнее.

Однако я открыла тетрадь вовсе не для того, чтобы распространяться обо всем этом, я хотела сказать, что еще нет полудня, а я предаюсь, более чем когда либо, своим мучительным мыслям, что мне теснит грудь и мне хотелось бы просто… рычать. Впрочем — это мое обычное состояние.

Небо серо, и на Chiaja виднеются только извозчики да грязные пешеходы. Глупые деревья, которыми с обеих сторон засажена улица, заслоняют море. В Ницце — одной стороны виллы Promenade des Anglais, а с другой — море, свободно плещущее и разбивающееся о прибрежные камни. А здесь с одной стороны — дома, с другой — род какого то сада, который тянется вдоль всей улицы и отделяет ее от моря, от которого сам он отделяется довольно большим пространством совершенно голой земли, покрытой камнями и кое какими постройками и представляющей картину самой безотрадной тоски.

Серая погода всегда делает меня несколько грустной; но здесь, сегодня, она давит меня.

Эта мертвая тишина в наших комнатах, этот раздражающий шум извозчиков и тележек с бубенцами — на улице, это серое небо, этот ветер, треплющий занавески! О! какая я жалкая! И нечего сердиться ни на море, ни на землю.

Пятница, 21 апреля. Послушайте, вот что: если душа существует, если душа оживляет тело, если одна только эта прозрачная субстанция чувствует, любит, ненавидит, желает, если, наконец, одна только эта душа заставляет нас жить, — каким же образом происходит, что какая-нибудь царапина этого бренного тела, какой-нибудь внутренний беспорядок, излишек вина или пищи, — каким образом все это может заставить душу покинуть тело?

Положим, я верчу колесо: я остановлю его только тогда, когда сама пожелаю этого. Это глупое колесо не может остановить мою руку. Так же и душа, приводящая в движение все отправления нашего тела, не должна быть изгнана, — она разумная сущность, — какой-нибудь раной в голове или расстройством пищеварения из-за какого-нибудь омара. Не должна быть изгнана — и изгоняется! Откуда приходится заключить, что душа — чистый вымысел. А это заключение заставляет рушиться одно за другим, как театральные декорации при пожаре, все наши верования, самые существенные, самые дорогие.

Рим. Понедельник 24 апреля. Я собиралась рассказать весь день, но ни о чем больше не помню. Знаю только что на Корсо мы встретили А., что он подбежал, радостный и сияющий, к нашей карете и спросил, дома ли мы сегодня вечером. Мы дома. Увы.

Он пришел, и я вышла в гостиную, и принялась говорить совершенно просто, как остальные. Он сказал, что пробыл четыре дня в монастыре, остальные — в деревне. Теперь он в мире со своими родителями, он будет выезжать в свет, будет благоразумно вести себя и думать о будущем. Наконец, он сказал мне, что я преспокойно веселилась в Неаполе, была по своему обыкновению кокетлива и что все доказывает, что я не люблю его. Он также сказал мне, что видел меня в то воскресенье подле монастыря Ciovanni et Paolo. И чтобы доказать, что говорит правду, он описал мне, как я была одета и что делала. — я должна сказать — совершенно точно.

Вторник, 25 апреля. Мне кажется, что он меня больше не любит. Что-ж — в добрый час. И от этой мысли мне становится жарко, у меня кипит кровь, и холод пробегает по спине!

Я гораздо больше люблю это, о да, по крайней мере я в бешенстве, в бешенстве, в бешенстве.

Сегодня вечером, против всякого ожидания — у нас довольно многочисленное собрание, между другими — А.

Все общество вокруг стола, я с Пиетро — у другого.

Мы рассуждали о любви вообще и о любви Пиетро в частности. У него на этот счет отчаянные принципы или вернее — он теперь так безумствует, что вовсе не имеет их. Он говорил в таком легком тоне о своей любви ко мне, что я не знаю, что и думать. Впрочем, он так похож на меня характером, что это просто удивительно.

Не помню, что тут было сказано, но уже через пять минут мы были в мире, объяснились и заговорили о браке, — он, по крайней мере, я большую часть времени молчала.

— Вы уезжаете в четверг?

— Да, и вы меня забудете.

— О, да нет же! Я приеду в Ниццу.

— Когда?

— Как только будет можно. Теперь — я не могу.

— Почему? Скажите, скажите, — сейчас же!

— Мой отец не позволил бы мне.

— Но вам остается только сказать ему правду.

— Конечно, я ему скажу, что еду туда для вас, что я люблю вас, что я хочу жениться, — но только не теперь. Вы не знаете моего отца, он только что простил меня, но я еще не смею ни о чем просить его.

— Переговорите с ним завтра.

— Я не смею. Я еще не заслужил его доверия. Подумайте, — целых три года он не говорил со мной… Через месяц — я буду в Ницце.

— Через месяц меня уже там не будет.

— Куда же вы поедете?

— В Россию. И вот — я уеду, и вы меня забудете.

— Ну, через пятнадцать дней я буду в Ницце, и тогда… И тогда мы поедем вместе.

— Я вас люблю, я вас люблю! — повторял он, падая на колени.

— Вы счастливы? — спросила я, сжимая его голову своими руками.

— О, да! Потому что я верю в вас, верю вашему слову.

— Приезжайте в Ниццу теперь же, — сказала я.

— О! Если бы я мог!

— Люди могут все чего хотят.

Четверг, 27 апреля. Господи! Ты был так добр ко мне до сих пор, помоги мне теперь сжалься надо мной!

И Бог помог мне.

На вокзале, я расхаживаю вдоль и поперек — с Пиетро.

— Я вас люблю! — воскликнул он, и я вечно буду любить вас, может быть на горе себе.

— И вы видите, что я уезжаю, и вам это все равно.

— О, не говорите этого! Вы не можете говорить этого, вы не знаете что я выстрадал! И я ведь знал все время, где вы и что вы делаете… С той минуты, как я вас увидел, я совершенно изменился: посмотрите хорошенько. Но вы вечно третируете меня, как я не знаю кого! Ну, если я и делал глупости в своей жизни, — кто же их не делал, — этого еще не достаточно, чтобы считать меня каким-то негодяем, каким-то взбалмошным повесой. Для вас я все сделал; для вас я примирился с семьей.