Томаш Ржезач - Спираль измены Солженицына Страница 31

Капитан второго ранга Бурковский: «Я попал к молодым следователям. Они нервничали. Если иногда не все шло так, как им хотелось, они кричали и излишне грубо ругались. Но бить? Никто меня ни разу не ударил».

Николай Виткевич: «Нет. Я думаю, что это было строго запрещено».

Это говорят люди, проживающие на территории Советского Союза. Можно предположить, что они боятся или что их «обработали» органы безопасности. Любопытно, что и как говорит о своих допросах человек, живущий на Западе. Он был арестован в 1940 году в Москве и провел в лагерях и тюрьмах в общей сложности тринадцать лет. Зовут его Дмитрий Михайлович Панин. Он ярый враг Советского Союза.

«Моим следователем на Лубянке был молодой человек лет тридцати по фамилии Цветаев, кажется, из инженеров, мобилизованный органами [советской госбезопасности. — Т. Р.]. Он, видимо, недавно окончил курсы следователей, и наше «Дело» было для него сдачей экзамена. Зла у меня против него не было и нет. Он старательно отрабатывал все, что было написано для него на бумажке старшим следователем, и добросовестно, но беззлобно ругался, кричал, угрожал, как этому обучали на курсах. Во время следствия на Лубянке вид у этого чекиста был цветущий, белое с нежным румянцем лицо было привлекательным и отнюдь не зверским»[17].

Это свидетельство не́друга Советской России, автора известного пасквиля «Записки Сологдина», «человека с другой стороны». Кто знаком с его «Записками», тот знает, что Д. Панин, ссылаясь на слухи, не раз упоминает о пытках, придуманных «чекистскими палачами», «большевистскими людоедами». Но в действительности и он и кое-кто другой лишь «слышали», но никто из них — извините! — даже оплеухи не получил. Нам могут возразить: «Позвольте, Панин и Солженицын прославились как просто прирожденные трусы (это так и есть!), их искренность сомнительна…» Да, но аналогичные свидетельства дали такие, как Бурковский, Самутин и Виткевич — мужчины настолько крепкие, что и сам Реймонд Чандлер[18] не придумает…

Однако мы отвлеклись. Вернемся к Александру Исаевичу. Как же он, бедный, поживает в общей камере? Какие трудности, какие муки переживает великомученик Солженицын?

Вот как он сам описывает свою жизнь в это время:

«Ах, ну и сладкая жизнь! Шахматы, книги, пружинные кровати, пуховые подушки, солидные матрацы, блестящий линолеум, чистое белье. Да я уж давно позабыл, что тоже спал вот так перед войной. Натертый паркетный пол. Почти четыре шага можно сделать в прогулке от окна к двери. Нет, серьезно, эта центральная политическая тюрьма — настоящий курорт.

И здесь не рвутся гранаты, не грохочут орудия… Достаточно мне закрыть глаза, и в ушах — их рев в вышине над нашими головами, их протяжный свист, затем отзвуки разрывов. А как нежно посвистывают мины! А как сотрясают все вокруг минометы, которые мы прозвали «доктор Геббельс»! Я вспомнил сырую слякоть под Вордмитом, где меня арестовали и где наши бредут сейчас, утопая в грязи и снегу, чтобы отрезать немцам выход из котла.

Черт с вами, не хотите, чтоб я воевал, — не надо»[19].

Итак, Солженицын сам лишний раз подтверждает, что профессор Симонян в своем предположении был прав. Даже наивному ясно, что там, где есть шахматы, книги и пуховые подушки, не могут ломать психику людей, как это изображает Солженицын. Он стремится отыскать что-нибудь нелепое или ужасное.

Например, он жалобно сообщает, что надзиратель беспрерывно смотрел, чтобы подследственные не портили чайный столик или чтобы не получали больше одной книги в неделю, которую им приносила вульгарно накрашенная библиотекарша. «И этим они хотели нас уязвить», — пишет он в сердцах.

Лубянка — не санаторий. Это тюрьма, и пребывание под арестом отнюдь не является приятным развлечением. Однако Солженицыну кажется, что после фронтового ада он оказался почти в раю. Правда, он жалуется на плохую пищу. Но разве в это время не голодает почти вся Европа? Разве ему, регулярно получающему горячую пищу, сахар и хлеб, не лучше во сто раз, чем его землякам в опустошенных войной районах?

Александр Исаевич живет-поживает в общей камере, общается и беседует с другими арестованными, читает и спокойно ждет… победы.

Как же он так быстро из положения подследственной одиночки попал в условия божьей благодати?

Прервем ненадолго наше повествование и забежим на семь лет вперед.

В 1952 году Кирилл Семенович Симонян был вызван к следователю госбезопасности. Тот попросил его сесть за отдельный стол и предложил ему объемистую тетрадь.

— Внимательно прочтите это. Если посчитаете нужным, сделайте для себя выписки, — сказал следователь Симоняну.

Кирилл Семенович открыл толстую тетрадь и сразу узнал знакомый, неподражаемый мелкий почерк Солженицына.

«Я воспринял это как своего рода привет от Моржа, — сказал мне профессор Симонян, — поэтому с интересом стал читать».

На 52 пронумерованных страницах был изложен гнусный донос Александра Солженицына на своего самого близкого друга. «Я начал читать и почувствовал, как у меня на голове зашевелились волосы», — рассказывал мне профессор, сильно волнуясь.

«Силы небесные! На этих пятидесяти двух страницах описывалась история моей семьи, нашей дружбы в школе и позднее. При этом на каждой странице доказывалась, что с детства я якобы был настроен антисоветски, духовно и политически разлагал своих друзей и особенно его, Саню Солженицына, подстрекал к антисоветской деятельности».

Поистине воскликнешь: «Силы небесные!..»

Следователь терпелив. Он позволил Кириллу Семеновичу Симоняну прочесть этот донос еще раз, так как все это никак не укладывалось в голове. И Кирилл Семенович вдруг обнаружил, что изложенные факты соответствовали действительности, но преподносились в грубо искаженной интерпретации. Они были приведены совершенно в иной связи; им придан был абсолютно иной смысл — все было преувеличено или неправильно прокомментировано. Так как сейчас есть с чем сравнить такой низкий поступок, то можно сказать, что литературный метод лауреата Нобелевской премии Солженицына не отличается от метода доносчика Солженицына.

«В доносе все было перевернуто, — рассказал мне Кирилл Семенович Симонян. — Мои слова, которые я произнес в то время, когда Солженицын получал Сталинскую стипендию, почему-то он вплел в один из моих рассказов школьного периода об отце (богатом купце, после нэпа легально выехавшем в Персию) и так ловко обыграл, что я остолбенел от негодования. По словам Солженицына, я будто всегда проводил антисталинскую линию и занимался антисталинской деятельностью. В частности, он подчеркивал «осуждение» мною Сталинских стипендий. Причем слово «Сталинская» было подчеркнуто». Любопытно, что донос этот написан Солженицыным — человеком, который попал в заключение за «антисталинскую деятельность». Человеком, срок заключения которого уже почти истек и который собирался стать символом сопротивления так называемому сталинскому произволу.