Сальвадор Дали - Тайная жизнь Сальвадора Дали, рассказанная им самим Страница 31

Эта история натолкнула меня на размышления о свойствах света и возможностях его передачи. Мои поиски длились целый год, и я пришел к выводу, что только рельеф самой краски, умело положенной на холст, передает этот эффект глазам. Это было время, которое мои родители назвали «каменным веком». Камешками я пользовался, чтобы добиться, к примеру, сияющих облаков. Я наклеивал их на полотно и затем подкрашивал нужными цветами. Самым удачным в этом роде был закат солнца в багряных облаках. Небо было выполнено камнями разной величины, некоторые были размером с яблоко. Эта картина долго висела на стене семейной столовой, и я помню, как однажды мирную вечернюю трапезу прервал внезапный шум: это отклеивались и падали на пол камни. Мама перестала есть, а отец успокоил ее:

— Это всего лишь камень, которое падает с неба нашего дитяти. — И добавил: — Мысль сама по себе хорошая, но кто захочет купить картину, которая рассыпается да еще заваливает камнями весь дом?

Для жителей Фигераса мои творческие поиски стали темой постоянных шуточек. Они со смехом повторяли: «Вот теперь, когда сын Дали начиняет камнями свой картины!..» В период «каменного века» меня попросили подготовить несколько работ для местной выставки. В ней участвовали около тридцати художников, которые приехали из Жероны и Барселоны. Мои произведения были замечены. Два известнейших критика, Карлос Коста и Пуиг Пожадес, объявили, что открыли новое дарование, и сулили мне блестящую карьеру.

Первые признаки славы усиливали страсть моей возлюбленной, а я пользовался этим, чтобы еще больше подчинить ее, сделать рабой своих прихотей, чтобы она совсем отказалась от своих друзей и подруг. Она должна была существовать лишь для меня одного, в единственном числе — дневник, открытый для славы. Как только я узнавал, что она с кем-то познакомилась, стоило ей о ком-то снисходительно упомянуть, я тут же стремился развенчать этого «кого-то» в ее глазах. И мне всегда это удавалось — я находил в нем какую-нибудь черту и безжалостно ее высмеивал. Ее чувства должны были приноравливаться к моим желаниям, ни больше ни меньше. Все нарушения установленного мной порядка тут же жестоко подавлялись. От моего презрительного слова она готова была умереть, ибо, отчаявшись быть любимой, желала сохранить хотя бы мое уважение. Вся ее жизнь укладывалась в полчаса прогулки со мной — а я все реже уделял ей время. Все приближалось к концу. У меня на горизонте маячил дворец Академии изящных искусств, с его лестницами, фронтонами, колоннами и славой. Я говорил своей возлюбленной:

— Ты мне еще пригодишься. Но у тебя не больше года.

Ради нескольких минут нашей встречи она жила и старалась быть красивой. Румянец бросался ей в лицо всякий раз, когда она обижалась на меня, и я, безошибочно определяя это, каждый день заставлял ее плакать. На прогулке я показывал ей номера «Эспри нуво», который я выписывал. Она смиренно пыталась хоть что-то понять из репродукций кубистов. В это время у меня было увлечение, которое я помпезно называл «Категорический императив мистицизма Хуана Гриса». Моя возлюбленная ничего не понимала в моих загадочных заявлениях: «Слова, — говорил я ей, — это блестящая вещь, острая и режущая, как раскрытые ножницы». Она впитывала каждое мое слово и сохраняла его в сердце.

— Как ты вчера сказал об этих раскрытых ножницах?

На наших прогулках мы часто видели издалека внушительную массу «Мулен де ла Тур». Там я любил садиться и вперяться вдаль.

— Видишь, — говорил я ей, — это белое пятно свидетельствует, что здесь сидел Далито.

Она смотрела и не видела ничего из того, что я ей показывал. В руке я держал ее грудь. Когда мы встречались, ее юная грудь становилась твердой, как камень.

— Покажи их мне, — приказывал я.

Она расстегивала корсаж и показывала свои прекрасные, нежной белизны груди. Соски были как две смородины, а вокруг был легчайший пушок, как на настоящих плодах. Она хотела застегнуться, но я приказывал ей немного взволнованным голосом: «Нет! Еще!» Она опускала руки вдоль тела и прятала глаза. Ее грудь вздымалась. Когда я позволял ей застегнуться, она подчинялась со слабой улыбкой. Я нежно брал ее за руку и мы возвращались назад.

—Знаешь, когда я буду в Мадриде, тебе писать не стану.

Еще десяток шагов — и она плачет. Я страстно ее обнимаю и чувствую, что ее слезы, крупные, как лесные орехи, радостно обжигают меня.

В моих помыслах блестит слава, как раскрытые ножницы. Работай, работай, Сальвадор! Ты способен не только на жестокость, но и на работу. Моя работоспособность вызывала у всех уважение. Я вставал в семь утра и не знал отдыха весь день. Даже прогулки с девушкой входили в мою программу: работа соблазна. Родители всегда повторяли: «Он никогда не развлекается! Он не отдыхает ни минуты! Ты молод, Сальвадор. Пользуйся своим возрастом». А у. меня в мыслях было совсем другое, противоположное: «Торопись стареть! Ты ужасно незрел и суров». Как бы мне избавится от этого ребяческого недостатка, именуемого юностью?

Прежде чем стать кубистом, надлежало выучиться рисовать. Но это не могло остудить мой пыл деятельности. Мне хотелось быть изобретателем и описать великие философские открытия, как написанная годом позже «Ла Тур де Бабель» («Вавилонская Башня»). Я уже наплодил полтысячи страниц и это был пока только пролог. Сексуальное волнение уступало место философскому беспокойству, больше ничего меня не занимало. «Ла Тур де Бабель» начиналась длинным изложением феномена смерти, на нем, как я думал, основывались все воображаемые конструкции. Антропоморфист, я не принимал во внимание себя, как живого человека, а только в виде ожившей «неодушевленной аморфности» моих причуд. То, что ниже «Ла Тур де Бабель» было для всех понятной жизнью, для меня было смертью и хаосом, И, наоборот, все, что было выше и казалось другим мешаниной, беспорядком, было для меня «логосом» и возрождением. Моя жизнь, в постоянной борьбе за утверждение личности, была в каждый миг новеллой о победе моего «Я» над смертью, тогда как в своем окружении я видел только сплошной компромисс с этой смертью. Я же отказывался вступать с ней в сговор.

Смерть моей матери, в том же году, была для меня самой большой из потерь. Я обожал ее. Для меня она — единственная и неповторимая. Я знал, что ее золотая, ее святая душа настолько выше всего самого человечного, и не мог смириться с утратой существа, на которое бессознательно расчитывал невидимыми изъянами своей души. Она была так добра, что я думал: «Этого хватит и на меня». Она любила меня всепоглощающей и возвышенной любовью — а значит, не могла заблуждаться. Даже мои злые выходки должны быть чем-то чудесным! Ее смерть показалась мне насмешкой Судьбы. Невозможно, чтобы такое произошло с ней или со мной. Мстительное чувство наполняло мое сердце. Стиснув зубы, я поклялся, что вырву мать у смерти и судьбы, даже если потребуются для этого снопы света, которые в один прекрасный день дико засверкают вокруг моего прославленного имени!