Кристофер Хибберт - Бенито Муссолини Страница 31

В порядке предварительного зондажа позиций Муссолини Гитлер уведомил его, что готов признать статус Итальянской империи. Это был вопрос, который принимался Муссолини особенно близко к сердцу, ибо готовность Гитлера пойти на этот шаг означала признание нового статуса Италии среди мировых держав, от чего большинство стран пока что воздерживалось; и Муссолини, как и предсказывал Хассель, был чрезвычайно обрадован. В сентябре Гитлер направил в Рим Ганса Франка, своего министра юстиции, владевшего итальянским языком, с настоятельной просьбой к дуче принять приглашение посетить Германию. Муссолини с дипломатической сдержанностью выслушал Франка, щедро рассыпавшего в его адрес комплименты и заверившего дуче в искреннем убеждении фюрера о необходимости тесного сотрудничества между их странами. Несмотря на монументальность позы, принятой Муссолини во время этой сцены, он, однако, был польщен и вскоре после этой встречи с посланником Гитлера дуче произнес на площади дель Дуомо в Милане речь, в которой он впервые употребил термин, с того момента ассоциирующийся с крушением фашистской Италии. Касаясь вопроса об установлении лучшего взаимопонимания между Италией и Германией, он позаимствовал драматическую метафору, два года тому назад использованную венгерским премьер-министром Комбошем в характеристике отношений этих двух стран. Дуче провозгласил, что «образуется ось Берлин — Рим, вокруг которой могут вращаться все европейские государства, стремящиеся к миру». Обрадованные этим громогласным заявлением о дружбе, немцы вычитали в речи дуче гораздо больше того, что он сказал на самом деле, и полностью доверились своей прессе, объявившей, что общий политический курс двух стран уже оформился.

Тем временем в Германии новый министр иностранных дел Италии граф Галеаццо Чиано готовил предстоящий вскоре государственный визит Муссолини в эту страну. Сын адмирала графа Констанцо Чиано, героя первой мировой войны, Галеаццо, работавший журналистом в Риме, поступил на дипломатическую службу в возрасте двадцати двух лет. Спустя три года, 24 апреля 1930 года, он женился на Эдде Муссолини, старшей и, как считалось — любимейшей дочери дуче. С этого дня Чиано стремительно, подобно метеору, начинает восходить к вершинам власти. Уже через два месяца он был назначен генеральным консулом в Шанхае, а вскоре стал чрезвычайным посланником в Китае. В 1933 году он был возвращен в Рим, где возглавил пресс-отдел министерства иностранных дел. По окончании абиссинской войны, в которой он участвовал в составе ВВС Италии в качестве пилота, он был утвержден министром иностранных дел страны. В те первые годы своей карьеры он проявил себя как верный ученик человека, который сотворил из него политического деятеля и который теперь видел в нем не только примерного зятя, но и самое приближенное доверенное лицо. Тщеславный, не терпящий отказа своим желаниям, снисходительно относившийся ко всем окружавшим его людям, амбициозный и претенциозный, всегда уклонявшийся от прямых ответов, Чиано, тем не менее, под маской откровенного цинизма, несомненно, скрывал сильное чувство восхищения дуче. Даже в своем личном дневнике, который он усердно вел после того, как стал министром иностранных дел, Чиано зачастую явно стремился замаскировать близкое к идолопоклонству преклонение перед Муссолини, которое он всячески отрицал в беседах с друзьями. Лишь от случая к случаю позволял он себе восторженно восхвалять дуче. «Сегодня дуче похвалил меня несколько раз, — писал он в один из тех моментов, когда он искренне раскрывал свои чувства, — я был настолько потрясен, что даже не смог поблагодарить его. Истина заключается в том, что работать следует только ради одного — того, чтобы угодить ему. Когда удается добиться этого, то меня охватывает чувство величайшего удовлетворения». После своей болезни в 1938 году он признался, что, услыхав голос дуче по радио, он «принялся плакать, как маленький ребенок».

Его глубоко прочувствованное, хотя и редко признаваемое, восхищение дуче, проявлявшееся не только в записях личного дневника, но и при других обстоятельствах, подчас ставило его почти в нелепое положение. Он копировал привычки дуче и подражал его манерам, как на публике, так и в частной жизни, — его быстрой, отрывистой и эмоциональной манере говорить; он пытался даже воспроизвести монументальную позу дуче, в которой тот с нетерпением ожидал какое-нибудь важное известие. Но сам по себе Чиано был далеко не так нелеп, как могло показаться. Он быстро схватывал суть дела, имел несомненный дар мгновенно ориентироваться в любой обстановке и, к тому же, был искренним патриотом своей страны. Он часто бывал опрометчивым и иногда жестоким и не раз вовлекал Италию в явные авантюры, аморальные и бессмысленные. Он был настолько ленив, что отказывался читать документ, если в нем было больше одной страницы. На трассах для игры в гольф и на вечеринках, устраивавшихся его богатыми друзьями из высшего римского общества, он проводил ровно столько же времени, сколько и в своем служебном кабинете во дворце Киджи. Он безответственно относился к своим обязанностям, о чем свидетельствовал, например, Рафаэле Гварилья, посол Италии в Париже с 1938 по 1940 год. Единственное распоряжение, которое было получено от Чиано посольством в этот период, предписывало подыскать французскую гувернантку для собственных детей. Но, тем не менее, он имел и немало достоинств, которые редко можно было отыскать среди фашистских бонз. Он был умен, сметлив, смел, впечатлителен и, несмотря на пристрастие к позе и претенциозности, по-своему обаятелен. Он был любящим сыном и братом; он был сильно привязан к своим детям, которых очень любил; и хотя у него было много друзей как среди мужчин, так и среди женщин, он не переставал испытывать глубокое чувство к своей жене. «Он был типичным прохвостом, — писал о нем лорд Ванситтарт, который в первый раз встретился с ним в 1934 году, — но это качество не такой уж и большой грех под этим солнцем. Он любил женщин и был неравнодушен к карьере; многие другие имеют эти наклонности характера, но не всем удается их успешно реализовать на практике. Он обладал приятной внешностью и был неплохо развит физически, время от времени он проявлял известное чувство юмора… Он был не прочь повеселиться и слишком любил жизнь, чтобы омрачать ее неприятностями; и отвращение жизнелюбца к войне вызывает гораздо больше уважения, чем антипатия к ней пацифиста, поскольку оно более практично».

Дино Альфиери, которому в качестве посла Италии в Германии позднее предстояло хорошо узнать Чиано, нарисовал подобный, хотя и более приукрашенный, портрет своего коллеги.