Ярослав Ивашкевич - Шопен Страница 31

Оба концерта были написаны в очень короткий срок. Закончив «Концерт фа минор», Шопен почти сразу же приступил к сочинению «Концерта ми минор». Потому их как будто роднит какое-то единство замысла и стиля, они могли бы даже фигурировать под одним опусом, как некоторые сонаты или квартеты Бетховена. Я бы сказал, что оба концерта разыгрываются вокруг своих медленных частей. Первые части — это словно бы расширенные, огромные прелюдии. Невольно припоминаются циклы Цезаря Франка, ядром которых является хорал или ария, а то, что их предваряет, только огромное вступление, все, что за ними следует, только «обговаривание», «дискуссия». В концертах Шопена это обговаривание является скорее уж «отанцовыванием», поскольку оба финала строятся на танцевальных ритмах.

Кстати, и сам Шопен в письмах особое внимание уделяет как раз медленным частям своих концертов. Мы уже приводили эти слова, но процитируем их еще раз, чтобы поразмышлять над их смыслом. О ларгетто из «Концерта фа минор» Шопен пишет: «Ведь у меня, может и к несчастью, есть свой идеал, которому я верно, не сказав с ним ни слова, служу уже полгода, который мне снится, в память о котором сочинено адажио из моего концерта» О романсе из «Концерта мн минор» Шопен говорит несколько подробнее: «Адажио из нового концерта написано в ми мажоре. Не должно оно быть мощным, оно более лирично, спокойно, меланхолично, оно должно быть словно ласковый взгляд на то, что в мыслях вызывает тысячу милых воспоминаний. Это какое-то размышление в прекраснейшую весеннюю пору, но размышление при луне. Поэтому же я и сопровождаю его сурдинами. То есть скрипками, приглушенными своего рода гребнями, которые, укорачивая струны, придают им какой то носовой, серебряный тон».

Никогда невозможно будет переоценить значение этих высказываний. Они гораздо важнее апокрифичных фраз, вложенных в уста Шопена фальсификаторами «писем к Дельфине». Это самые важные высказывания Шопена о музыке. Они убедительнейше свидетельствуют о том, что Шопен смотрел на музыку, как на выражение, прежде всего как на выражение. Он полагал, что музыка — это зеркало чувств, в своем понимании музыки он шел даже так далеко, что стремился в своем ларгетто передать особое чувство, чувство к Констанции. В «Романсе ми мажор» он жаждет выразить настроение — настроение ноктюрна, пейзажа, «места милых воспоминании». Но в то же время как же характерно замечание, что поскольку это должен быть ночной, лунный пейзаж, так он сопровождает его «сурдинами», «серебряный тон» которых должен соответствовать серебристым лучам луны. Да — чувства, да — настроение, да — пейзаж, как бы говорит Шопен, но все это исключительно средствами музыкальными. Выражение — конечно же, но выражение строго в границах музыки.

Уже одни только высказывания Шопена, та особенная нежность, с которой он говорит о центральных частях двух своих концертов, должны сделать эти произведения особенно для нас дорогими. Шопен был чрезвычайно привязан к ним и очень ими гордился. Это явствует и из других его высказываний и из того, что он хвалился ими, где только мог. Несмотря на всю меланхолию, которой наполняли его сердце юношеские чувства — такие сложные, как мы уже говорили, — трудно не поразиться удивительной ясности двух этих адажио. Что ж, несмотря ни на что, его любовь к Констанции была счастливой? Послушаем начало ларгетто из «Концерна фа минор» — эти пять тактов вступления, одну из самых красивых фраз, написанных Шопеном, фразу, совершенную в своей законченности, как аттическую капитель; это красивейший «кусочек» оркестра, завершающийся незабываемым аккордом ля-бемоль вступющего фортепьяно: Что за полнота, что за ясность, что за умиротворение! Да, Шопен был счастлив в Польше, в Варшаве. В музыке его не было ни надлома, ни диссонансов и ни следа отчаяния. Красота его концертов — красота счастливая Над ларгетто «Концерта ми минор» Фридерик проставил слово «romance». В этом не было ничего нового, Моцарт так же называл медленные части своих концертов: ре минор или «Коронационного». Только то, что у Моцарта было предсказанием, предчувствием, у Шопена стало уже воплощением, и кто знает, не сознательным ли соотнесением с Мицкевичем и его «Романсами». «Баллады» придут позже.

Этот ученик Эльснера и Бродзинского, поклонник Мицкевича, друг Богдана Залесного и Мауриция Мохнацкого связывал себя с романтизмом совершенно сознательно: «Эта береза под окнами нейдет у меня из головы». «Этот арбалет! Как это романично!» Романичное — на манер романсов из обоих концертов — это значит проникновенное, новое, зовущее к новым, сражающимся со старыми предрассудками чувствам. Романичное — это значит связанное со всеми новыми течениями рождающегося мира, противостоящее всему старому и заскорузлому. Может, мы не очень и преувеличим, сказав: романично — это значит революционно.

Уже не один писатель, говоря о Шопене, обращал внимание на то, что Шопен-композитор и не мог быть в полную меру оценен современниками Не зря указывали на то, что оба финала концертов, написанные один в ритме краковяка, а другой — мазурки, не могли встретить одобрения у всех тех, кого Шопен называл «засушенными пупками». В заскорузлых умах должна была рождаться бурная реакция против введения этих «сельских» мотивов, причем слово «сельские» частенько употреблялось в отрицательном значении.

Чертовски интеллигентный Мохнацкий, отец нашей музыкальной критики, знал, что делал, приведя в своей рецензии на концерт Шопена, на котором исполнялись этот финал фа минор и Рондо à la краковяк, — да, так он знал, что делал, приведя в своей рецензии строчки Мицкевича:

О песнь народа!Ты — ковчег заветаНад прошлым и грядущим поколеньем!Ты — меч народа из огня и света…

Мохнацкий понимал значение того, что часть варшавской публики считала в музыке Шопена «сельским» и что сам он тоже называл «сельским», — но в великом, торжественном, мицкевичевском значении этого слова: «Ты — меч народа из огня и света…» Посвящение этого стихотворения Шопену было тем же самым, чем потом явились слова Шумана о «пушках, укрытых в цветах»: было это уже возведение Шопена — еще умиротворенного, еще веселого, импровизирующего на темы революционных, хоть и невинных на первый взгляд, песен, — возведение Шопена в сан великого революционера тонов, каким он стал для нас и для всей европейской музыки.

Варшавский Шопен необыкновенно серьезно, в особенности если принять во внимание его молодость и стихийную манеру сочинения, характерную для той эпохи, относился к обоим своим концертам. Несколько сочинений следует считать подготовкой к решению тех задач, которые он поставил перед собой в этих великих цикличных произведениях. И «Рондо à la мазур» и «Рондо à la краковяк» были словно бы подходом к финалам обоих концертов. Знаменательно, что все сочинения, которые Шопен забрал с собой за границу, покидая навсегда Польшу, связаны друг с другом чрезвычайно тесными узами, гораздо более крепкими, нежели те, какие нам удается обнаружить между более поздними произведениями нашего маэстро. Финалы двух концертов родственны двум рондо (и «Рондо до мажор» для двух фортепьяно тоже, рондо с его прекрасной, совершенно варшавской, народной второй темой). О родственной близости этюдов с концертами мы уже говорили. У «Рондо à la краковяк» есть свое affinités[68] с первым «Этюдом до мажор», вторая тема первой части «Концерта ми минор» — эта близкая родственница Первого ноктюрна, а обе медленные части концертов — ларгетто и романс — это же «ночные песни», столь характерные для Шопена и в особенности вообще для романтизма той эпохи, эпохи «Ночи» Янга и «Размышлений» Жана Поля (Рихтера). Для нас Шопен — создатель романтических баллад, скерцо и сонат, полных противоречий и контрастов Современникам гораздо ближе был романтизм eго спокойных, лишь изредка нарушавшихся трагическим всплеском песен ночи. Мы ушли уже так далеко, слишком далеко, так что, пожалуй, ноктюрны Шопена отходят сегодня на второй план; современники же считали их наиболее ценной и наихарактернейшей частью его творчества. Когда Богдан Залеский вспоминает годы своей молодости и варшавские симпозионы, на которых игрывали «ночей тех чародеи Шопен и Маурицкий…», первое слово, какое тотчас же подсказывает ему память, — это слово «nokturno»: