Николай Морозов - Повести моей жизни. Том 2 Страница 31

— Не могу ли я чем-нибудь вам помочь? — говорила без слов вся ее словно зачарованная фигурка. 

Но вот наступил вечер, потом зажгли в вагоне фонари, оставившие в тени нас обоих, и мы, так сказать, расстались до утра. 

Понятно, что и теперь я не спал всю ночь. 

Несмотря на неожиданность моего увоза, я все же успел припрятать у себя мелко сложенную пятирублевую бумажку. Она не мешала мне говорить, лежа во рту за десной. Теперь я ее уже вынул и положил в карман пальто в расчете, что она пригодится в дороге, если успею соскочить с поезда. Но мои сторожа были бдительны и, за исключением одного, курили всю ночь. 

Наступило утро, а к вечеру, я знал, мы будем уже в Петербурге. 

«Итак, конец моим побегам, — говорил я печально сам себе. Судьба меня поставила в такое положение, когда я должен был действовать по способу сильных, а я согласился действовать по способу слабых. И вот мне наказанье за это! Я сам виноват в неудаче, и мне некого винить в ней кроме себя». 

Я вновь взглянул в окно вагона. 

Какую огромную отраду доставила мне возможность снова увидеть леса, луга и реки, хотя по-прежнему такие же недоступные для меня, как облака над ними! 

Природа была уже в своем осеннем разноцветном уборе. Я отмечал рябины в лиственных лесах по фиолетово-красной зелени их листьев и по кистям краснеющих ягод; березы — по их золотисто-желтому цвету. Часть ольховых деревьев и осин стояла уже с оголенными ветвями, и вся местная почва была покрыта кучками разноцветных листьев. Серое, тусклое, осеннее небо расстилалось над картиной постепенного увядания природы и навевало на меня меланхолическое настроение. Мне вспоминалось, как в детстве я любил ходить в такое время по березовым рощам нашего парка, как моя нога утопала в шуршавшей желтой листве, разбрасывавшейся без всякого сопротивления при каждом шаге вперед. 

Я спешил воспользоваться случаем, чтоб наглядеться на широкий, вольный мир, так как знал, что вечером этого же самого дня я снова буду надолго замкнут в четырех каменных стенах и буду, как маятник, ходить взад и вперед с неизменным припевом ко всем своим мыслям: 

«Я уже сошел с ума! Я уже сошел с ума!» 

«Придет время, — думал я, — когда от всех моих дум останется один лишь этот припев, и я впаду в мучительнейшую из всех форм сумасшествия: бесповоротно помешаюсь на том, что я сошел с ума, и у меня уже не будет ни малейших светлых промежутков, когда я мог бы забыть об этой ужасной идее. Так надо же воспользоваться случаем, чтоб в последний раз в жизни насмотреться на чуждую для меня теперь природу и человеческую жизнь, идущую своим путем, как корабль в океане, с которого нахлынувшая волна выбросила меня за борт». 

Я взглянул в вагон и вдруг увидел участливый взгляд вчерашней миленькой девушки-курсистки, по-видимому, давно остановившийся на мне. Она улыбнулась мне и слегка кивнула головкой. Я вынул свой носовой платок и сделал ей легкое движение. Оба сидевшие против меня жандарма сейчас же оглянулись, и она стала с равнодушным видом смотреть в окно. Мы подъехали к станции Мcта, и предупрежденный телеграммой о моем приезде станционный жандарм сейчас же остановился на платформе против моего окна. Телеграфист вместе со своей женой и начальник станции, по-видимому, с сестрой (оба были похожи) тоже подошли и стали за спиной жандарма, смотря на меня через закрытое окно вагона. 

Сидящему передо мной унтеру, по-видимому, было лестно такое внимание, делавшее в его глазах более значительной и самую его миссию доставки в Петербург важного политического преступника. Он меня не отстранял от окна, смотря в него вместе со мною. 

Поезд стоял здесь минут пятнадцать, и за железнодорожным жандармом собралась толпа местных станционных жителей, человек в пятнадцать, рассматривавших меня очень сдержанно, не выражая ни одобрения, ни порицания. Но вот к ней подошел седоватый, бритый и усатый господин средних лет, по-видимому, небогатый помещик из отставных военных. Находившееся на нем драповое пальто-халат было значительно поношено. 

Он обратился к стоящему телеграфисту, очевидно, с вопросом, на что тут смотрят, и, получив, по-видимому, ответ, что везут политического в крепость, вдруг начал выражать свои монархические чувства, показывая мне кулаки и произнося какие-то ругательства по моему адресу. 

В один момент вся остальная толпа отшатнулась от него и стала в стороне. Это, по-видимому, еще более взбесило его. Жестикулируя своими кулаками и продолжая ругаться, он все ближе и ближе подступал к моему окну, а станционный жандарм не знал, что ему делать. 

Я смотрел то на него, то на отошедшую от него толпу, ничем не показывая вида, что на дне моей души стало очень горько. 

«Даже и единственный день моей жизни, — думалось мне, — когда пришлось увидеть вольный свет, оказывается отравленным слепой ненавистью ограниченного человека, принимающего меня за какой-то дикий призрак его собственного тупого и зложелательного воображения!» 

— Отстранитесь от окна! Сядьте в угол, чтоб вас не было видно снаружи! — быстро сказал мне мой унтер-офицер, опасавшийся, что тот в порыве своего верноподданнического усердия разобьет кулаком стекло моего окна. 

Спрятавшись в угол, я взглянул между сидевшими против меня жандармами на личико сочувствовавшей мне юной курсистки, желая ей сказать без слов: «Вот видите, как ко мне относятся!» 

Она стояла совсем бледная. На ее черных глазах были слезы, и я видел, как две или три из них скатились по ее щекам. Под влиянием какого-то внутреннего порыва она вдруг встала, как будто что-то хотела сделать, но, увидев мой успокаивающий взгляд и отрицательное движение головы, села. 

Выглянув еще раз в уголок из окна, я увидел, что вся толпа расходилась, а усатый помещик в халате, догнав кого-то из уходящих, пристал к нему и, по-видимому, что-то объяснял ему, все время поворачиваясь на ходу назад и показывая мне свой кулак. 

Но вот поезд двинулся и... через несколько часов привез меня в Петербург. 

Была уже полная ночь. Меня усадили в карету и повезли куда-то по освещенным фонарями незнакомым мне петербургским улицам. Я уже не спрашивал, куда меня везут, так как знал заранее стереотипный ответ всех жандармов: 

— Увидите сами! 

Мы ехали по крайней мере полчаса, после чего карета направилась через отворившиеся ворота в темный глухой проход под каким-то огромным домом. 

Унтер-офицер вышел из нее и вошел в дверь в правой стене этого прохода, оказавшуюся как раз рядом со мною, а мне предложил ждать в карете с двумя моими жандармскими солдатами. Через четверть часа он вернулся и сказал: