Михаил Вострышев - Целиковская Страница 31

Когда-то Борис Леонидович писал о Гамлете: „Гамлет не драма бесхарактерности, не драма долга и самоотречения. Гамлет — драма высокого жребия, подвига, вверенного предназначения“.

Эти слова можно отнести и к самому Б.Л.Пастернаку».

Одно из писем Бориса Пастернака Людмиле Целиковской было написано 9 декабря 1956 года. Только что закончен роман «Доктор Живаго». Пастернак в письме просит Целиковскую передать рукопись приехавшему из Парижа в командировку в Москву сыну поэта Вячеслава Иванова, Дмитрию. Нет никакой «конспирации», как выдумывают ныне, роман надо отнести в гостиницу «Метрополь», комната 313, предварительно созвонившись. Пастернак подписывает почтовый конверт: «Москва, Арбат, Театр Вахтангова, Людмиле Васильевне Целиковской» и уверен, что письмо попадет к адресату, не будучи вскрытым посторонними людьми.

Могут показаться обычной формой вежливости слова его письма: «Часто с преданностью и в предвкушении новой встречи, когда-нибудь в театре и у нас дома, живо думаю о Вас и в мыслях Вас вижу».

Нет, это искренние слова. Евгений Симонов вспоминал:

«…Появление Целиковской на даче у Пастернака вызывало у поэта приступы импровизации, которые доводили его до слез, до истерики, каждая его речь кончалась словоизлиянием в ее адрес почти истерическим. Он мог в течение часа говорить о Целиковской, фантазируя и придумывая образы снежной пурги, через которую идет Целиковская, Незнакомка, Прекрасная женщина… Он боготворил ее».

Нечто похожее записывает в книге своих воспоминаний Дмитрий Журавлев:

«Сын Пастернака рассказывал, как после премьеры „Ромео и Джульетты“ в Театре Вахтангова, принимая у себя исполнителей, Борис Леонидович говорил ему: „Леня, Леня, ты смотри! Ведь ты сидишь рядом с самой Целиковской… Ты же можешь всем об этом рассказывать“.

Получается, не только гениальность поэта впитывала в себя актриса, но и наоборот: Борис Леонидович черпал вдохновение в общении с талантливой Людмилой Васильевной.

Но перечитайте приведенные выше воспоминания Целиковской о Пастернаке. Ни слова о том, что поэт обожал ее! Даже более, с не присущей женщинам прямотой она подчеркивает свои неудачи и промахи: "Очевидно, мы как исполнители не доросли до бессмертных образов трагедии", "Да, не дано мне было понять тогда, что за произведение создал Борис Леонидович в ту трудную пору", "Скорблю, что не все запомнила из того времени. Легкомыслие, объясняемое лишь молодостью, еще раз подтверждает мою мысль, что мы не умеем ценить гениев при их жизни".

В своих нескольких страничках воспоминаний о Пастернаке Целиковская напрочь забыла про женское кокетство, она полностью поглощена преклонением перед поэтом. Какая редкая и чистая скромность для горделивого XX века!

Удача, которая не имела последствий

Почти каждый русский артист проверяется Чеховым. Если сумеет донести до зрителей образ одного из его всегда неоднозначных героев — значит, есть талант.

"Как это ни парадоксально, но, мне кажется, у Чехова вообще нет отрицательных женских образов… Он учит нас видеть хорошее в человеке, и оттого переживания его героев сложны и жизненны.

В кино и в театре с Чеховым всегда приходит особая тема. Это чувствуем не только мы, соотечественники великого писателя, но и весь мир".

В 1953 году Самсон Самсонов задумал создать фильм "Попрыгунья" по рассказу Чехова, положив в его основу одноименный спектакль Театра-студии киноактера. Это была первая работа в кино молодого режиссера. Фильм стал первой самостоятельной работой и для молодых операторов. Зато актеры, большинство которых работали в Театре-студии киноактера, подобрались опытные и талантливые. Роль Дымова исполнял С.Бондарчук, художника Рябовского — В.Дружников, доктора Коростылева — Е.Тетерин. Со стороны взяли лишь Л.Целиковскую.

"Я пришла в сложившийся коллектив, и у меня было, с одной стороны, авральное ощущение — не отстать, а с другой — своеобразный азарт — преодолеть. Может быть, отсюда появилась сначала бессознательная торопливость, которую потом режиссер закрепил и подчеркнул как особенность образа. Так сложился внешний рисунок роли.

Что же касается своеобразия характера Ольги Ивановны, то она представляется мне сложнее, чем может показаться на первый взгляд. Может быть, она и не такой уж плохой человек, но она легкомысленно не замечает, что среди людишек, которыми увлекается, есть только один по-настоящему талантливый, умный и добрый человек — любящий ее муж. Она понимает это слишком поздно, и именно в этом трагизм образа. Я играла эту роль, не оправдывая, но внутренне жалея свою героиню, сочувствуя ей.

Мне характер Ольги Ивановны представляется сложнее, чем он кажется на первый взгляд. Это не только беззаботная бабочка, она — человек талантливый. Может быть, в чем-то виновато время, в которое довелось ей жить. Может быть, людишки, которыми она себя окружила, опошляли все, к чему прикасались. Но мне хотелось все-таки оставить для моей Ольги Ивановны маленькую надежду на то, что живи она в другую эпоху, находись она в другом обществе, — и мог бы из нее получиться неплохой человек, даже талантливый художник.

Вот за эту маленькую надежду, которая для меня звучит почти в каждом произведении Чехова, мне и полюбилась роль Ольги Ивановны, пожалуй, больше других. Ибо, как говорил Чехов, "у человека есть основная обязанность — быть человеком". Надежду "быть человеком" мне и хотелось передать в фильме.

Но опять — то же самое, что и во всех фильмах с моим участием. Все было бы хорошо, если бы наши поступки можно было бы совершать дважды. Если бы можно было играть по второму разу Ольгу Ивановну, я бы многое сделала по-другому".

Когда фильм "Попрыгунья" появился на экранах страны, многие знакомые Целиковской недоумевали:

— Ты всегда играла милых девушек. Как же ты смогла согласиться предстать перед зрителями в образе такой ужасной женщины?!

— Но ведь Попрыгунья прелестна, у нее голубые мечтательные глаза, как и у меня, — с кокетливой улыбкой оправдывалась Люся, шокируя своими словами поклонников.

— Да ведь она шлюха!

— Нет, ее беда в том, что она эгоистка, — упрямо сжав губки, отражала нападение Люся.

— И это ты говоришь об убийце своего талантливого мужа?!

— Ей еще хуже. Она вынуждена продолжать жить, впервые в жизни поняв, что возле нее был человек, который выше, чище, умнее всех тех, в кого она верила.

— Но душа ее пуста, все ее суждения об искусстве — пошлое словоблудие!

— Она ошибалась по легкомыслию… Ах, все мы немножко легкомысленны, — грациозно махнув маленькой ручкой, обрывала нравоучительный допрос Люся.