Маркус Вольф - Друзья не умирают Страница 31

Друзьями меня Господь наградил в изобилии. К сожалению, в живых из них остались немногие. В университете это профессор, с которым я дружу со студенческих лет, еще один единственный живой фронтовой товарищ живет в Риге. Время от времени мы переписываемся. Из школьных друзей остался только ты. Семья играет большую роль. В первом браке я не был счастлив, но Нина чудесная жена, с ней я живу вот уже тридцать пять лет, она создала идеальный семейный очаг.

Если ты спросишь о моих слабостях, я мало о них думал. Иногда я бываю холериком. Также я чрезмерно пунктуален. Даже при моей хромоте, я всегда и постоянно сверхпунктуален. Я ни разу не опоздал на занятия. Ни один студент не имел права войти в мою аудиторию после звонка. В своих требованиях я был строг».

«Когда ты испытывал счастье?»

«Когда я защитил свою диссертацию. Когда Нина пришла в мой дом. Это пики моей жизни. Счастливыми моментами были выход моих публикаций и успехи моих учеников. Если ты спросишь меня, не испытывал ли я в определенные дни на природе чувства счастья, то я должен сказать, что подобные иррациональные чувства я не смог найти у себя. Естественно, погода и природа все же воздействуют на мое настроение».

«Когда тебе было особенно тяжело, когда ты плакал в последний раз?»

«Когда умер мой отчим».

«Как ты справляешься с сегодняшними бедами и своими невыносимыми болями?»

«Слезы не помогают. Я просто терплю».

«Что значат для тебя Родина и Отечество?»

«Для меня это одно и тоже. Естественно, у меня есть Родина, даже если в ней сейчас и не очень приятно живется. Когда я бываю недалеко от моего старого Хлебного переулка, где я родился, попадаю в другие переулки вокруг Арбата и Поварской, я дышу воздухом Родины. Это моя Родина».

Затем Алик, патриот России и некогда убежденный коммунист, добавил - и это действительно поразило меня: «Если ты спросишь меня, где бы я хотел сейчас жить и чувствовать себя дома, тогда я отвечу: конечно, в Германии. Лучше всего на Рейне, где-нибудь между Рюдес-хаймом и Кёльном».

Сэр Уильям

Наша первая встреча менее всего обещала стать началом необычной дружбы - она скорее походила на стандартную шпионскую историю. Позже мне бывало стыдно за свое театральное появление в генеральской форме, которую я обычно надевал только по официальным поводам. Форма должна была придать этому событию особую торжественность.

На вилле в Каролиненхофе, на юго-востоке Берлина, выделенной для моих встреч с особо важными гостями, он ожидал меня вместе с двумя сотрудниками разведки, уже знакомыми с кандидатом на вербовку. Здороваясь, навстречу мне поднялся высокий худощавый мужчина. Он ответил крепким рукопожатием, внимательным взглядом дружелюбно разглядывая меня. Когда меня представили с указанием звания и должности, на его запоминающемся лице не дрогнул ни один мускул.

Появление в полной форме оказалось излишним для меня и для него, потому что его стать была отнюдь не менее респектабельной, чем моя. С самого начала он вел себя как равный с равным. Его манера держать себя довольно точно соответствовала этому первому впечатлению. Позднее я узнал, что близкие друзья и коллеги по партии из уважения и любви к нему прозвали его «сэр Уильям». Он не был чопорным или высокомерным, каким, вероятно, можно было бы представить себе наследного английского лорда, отнюдь нет. Даже в повседневной одежде, в которой он в последующие годы предпочитал появляться, он из-за умения держаться всегда выглядел элегантно и благородно. По всей вероятности, будучи сыном владельца фабрики, он унаследовал и все то, что в Гамбурге принято связывать с образом настоящего «герра» - уважаемого гражданина вольного ганзейского города в устье Эльбы.

Прошло совсем немного времени, а мы уже оживленно говорили о проблемах, волновавших всех в начале шестидесятых. Его искусство ведения беседы, в котором он явно переигрывал официозность своего визави, напоминало мне такие же интересные встречи, когда я по поручению правительства встречался на этой же вилле с тузами истеблишмента Западной Германии. Во встречах, скажем, с директором концерна Круппа или министром от ХДС или бывшим крупным землевладельцем начальник шпионской службы, каковым я, собственно и был, вообще не мог вставить ни слова. У сэра Уильяма, в прошлом предпринимателя и председателя одного из союзов предпринимателей, не было вызывающего высокомерия, столь характерного для многих немецких менеджеров от экономики. Если бы не моя генеральская форма и официальное представление, нашу первую встречу можно было бы назвать обычной беседой двух политиков. Мой новый собеседник с самого начала сумел сделать так, что нашим общением руководил и направлял его он. Это был взаимный обмен информацией, совсем не в стиле обычно односторонних агентурных отношений.

Тем не менее, с самого начала в наших отношениях довлело его прошлое. А началось все в тюрьме города Баутцен, когда его незадолго до окончания срока многолетнего заключения посетили мои сотрудники, сейчас также участвовавшие в беседе. Предполагалось сразу же освободить его из тюрьмы. В судебном деле он фигурировал как признанный политик буржуазной партии Западного Берлина. Это и привлекло внимание моих сотрудников, работавших в этой области. Для нас оказались неожиданными его симпатии к определенным позициям ГДР и готовность, выраженная без какого-либо морального давления, бывать периодически на Востоке для бесед на политические темы после освобождения и возвращаться в Западный Берлин. Он не давал никаких письменных обязательств. И вот мы встретились.

По правде говоря, готовность сэра Уильяма к таким беседам, казавшаяся довольно странной после длительного заключения в Баутцене, побуждала в отношениях с ним проявлять сдержанность в профессиональном подходе и эмоциях. Внешне я, возможно, старался быть таким же дружелюбным и откровенным, как он, однако отрешиться от его прошлого было совсем не просто. Менее всего из-за факта осуждения Уильяма «за разжигание в ГДР военной истерии и призывы к бойкоту ГДР». Во время его процесса, в начале пятидесятых, суды ГДР могли применять эти статьи практически в отношении любого «неугодного» им человека. Гораздо важнее было подозрение в связях с британской спецслужбой, которые меня интересовали. Добровольная готовность, с которой Уильям пошел на контакт со мной и моей службой, обострила мою инстинктивную настороженность. К этому добавилось еще и то, что он говорил о заключении как о важнейшем событии своей жизни, из которого он вынес много поучительного. Все время в заключении он интенсивно изучал литературу, чтобы, по его словам, проникнуться пониманием истории и познакомиться с марксистской трактовкой социализма. С политическими воспитателями он, по его заявлению, вел в тюрьме довольно содержательные дискуссии.