Джон Рид - Вдоль фронта Страница 31

У дверей нас попытался остановить вооруженный часовой, но мы оттолкнули его и прошли мимо. Он схватился за ружье, шагнул вперед и нерешительно помялся, бормоча что-то о пропусках. Мы пошли дальше. Сотни шпионов могли бы проникнуть в Тарнополь…

– В штаб! – крикнули мы извозчику.

Вдоль железнодорожного пути, по обе его стороны, громоздились выше домов груды мешков и ящиков.

Тарнополь – город тяжелой польской архитектуры, с попадающимися иногда большими, в современном немецком стиле, постройками, – город внезапных перспектив, узких, хлопотливых улиц, окаймленных сотнями лавок, размалеванных изображениями продающихся в них товаров, улиц, кишащих евреями в длинных черных одеждах и в черных, с загнутыми полями шляпах. Выглядели они здесь лучше и менее подобострастно, чем в Новоселице. Как везде в Галиции и Польше, здесь царил смешанный запах кошера, сапожной кожи и того, что мы называем «поляк»; он наполнял воздух, отравлял пищу, которую мы ели, и пропитывал наши постели.

На полдороге мы встретили колонну солдат, маршировавшую по четыре человека в ряд – они отправлялись на фронт. Едва ли треть их была с винтовками.

Шли они тяжелой, колеблющейся походкой обутых в сапоги крестьян, держа головы кверху и размахивая руками, – бородатые, опечаленные гиганты с кирпично-красными руками и лицами, в грязных подпоясанных гимнастерках, скатанных шинелях через плечо, с саперными лопатами у поясов и громадными деревянными ложками за голенищем. Земля дрожала под их шагом. Ряд за рядом направлялись мужественные, печальные, равнодушные лица в сторону запада, к неведомым боям за непонятное дело. Маршируя, они пели песню, такую же простую и потрясающую, как еврейские псалмы. Шедший во главе колонны офицер пропел первую строку, ее подхватил старший унтер-офицер, и вдруг, словно прорвавшая плотину вода, хлынул из могучих грудей нежданный подмывающий поток глубоких, уверенных голосов трех тысяч человек – волна звуков, напоминавших гремящий орган:

Последний нынешний денечекГуляю с вами я, друзья,А завтра рано, чуть светочек,Заплачет вся моя семья.

Они прошли. Волны медленного хора нарастали и падали все слабее и слабее. Мы проезжали между бесконечными лазаретами, из окон которых рассеянно высовывались страшные, все в белом, фигуры с посеревшими от долгого лежания лицами. Улицы были полны солдатами – раненые на костылях, старые запасные действительной службы и юнцы, которым нельзя было дать больше семнадцати. На каждого вольного приходилось три солдата, хотя это отчасти могло быть следствием и того обстоятельства, что много евреев было «пущено в расход», когда русские заняли город, – темная и кровавая тайна. На каждом углу стоял вооруженный часовой, угрожающе поглядывая на всех прохожих взглядом недоверчивого крестьянина. И когда мы проезжали мимо них в стэтсоновских шляпах, спортивных бриджах и крагах, – никогда не виданных прежде в этой стране одинаковой одежды, – они глазели на нас, открыв рты. На их лицах можно было прочесть тяжело возникавшее сомнение, но мы уже были далеко.

– Стой! – закричал часовой у штаба командующего, беря наизготовку. – Стой! Кто такой?

Мы спросили офицера, который мог бы говорить по-французски или по-немецки.

– Вы немцы? – спросил он, употребляя старинное крестьянское название германцев, происходящее от слова «немой», так как первые приезжавшие в Россию германцы не знали местного языка.

– Мы американцы.

Остальные солдаты столпились, чтобы послушать.

– Американцы! – произнес с хитрой улыбкой какой-то человек. – Если вы американцы, то скажите-ка мне, на каком языке говорят американцы?

– Они говорят по-английски.

Тогда все они пытливо уставились на вопрошавшего. Тот кивнул. Появился офицер, строго смерил нас с головы до ног и спросил по-немецки, кто мы такие и что мы тут делаем. Мы объяснили. Он почесал в затылке, пожал плечами и исчез. Затем с шумом вынырнул человек с всклокоченной бородой и попробовал говорить с нами на русском, польском и на ломаном французском. Для него это оказалось делом явно невыполнимым. Не зная, что предпринять, он стал расхаживать, пощипывая бороду. В конце концов он разослал по всем направлениям вестовых и жестом пригласил нас следовать за собой. Мы вошли в обширную комнату, прежде, по-видимому, бывшую театральным залом, так как на одном конце ее возвышались подмостки, занавешенные пышно раскрашенной занавесью. Около тридцати человек в полной военной форме гнули спины над столами, трудолюбиво выписывая от руки бесконечные «отношения» бюрократической рутины. Один из них осторожно пробовал новое изобретение, пишущую машинку; очевидно, никто из них прежде ее не видывал, и она доставляла всем великое наслаждение.

Из соседней комнаты вышел молодой офицер и начал обстреливать нас строгими вопросами на беглом французском. Кто мы такие? Что мы здесь делаем? Каким образом мы сюда приехали? Мы рассказали историю своих мытарств.

– Через Буковину и Галицию! – он был поражен. – Но никому из штатских не разрешается въезд в Буковину и Галицию!

Мы предъявили свои пропуска.

– Вы корреспонденты? Но разве вы не знаете, что корреспондентам запрещен въезд в Тарнополь?

Мы указали ему на тот факт, что мы уже въехали сюда. Он, казалось, растерялся.

– Чего же вы хотите?

Я сказал ему, что мы хотим побывать на фронте Девятой армии и, по просьбе американского посла в Бухаресте, разыскать нескольких американских граждан, живших в Галиции. Он пробежал глазами список имен.

– Ба! Евреи! – заметил он с отвращением. – Почему ваша страна принимает в подданство евреев? А если уж принимает, то почему не держит их у себя дома? Вы куда хотите направиться? Стрый? Калуш? Проехать туда невозможно.

– А, – сказал я, – значит, Стрый и Калуш теперь уже на первой линии?

Он усмехнулся.

– Нет. На второй линии – германской второй линии!

Мы поразились быстроте германского наступления:

– Это только вопрос времени, – равнодушно начал он. – Они скоро будут здесь.

Внезапно он стал весь внимание:

– Генерал!

Тридцать писак разом вскочили на ноги.

– Здорово, ребята, – раздался приятный голос.

– Здравия желаем, ваше с-ство! – закричали писаря в один голос и снова сели за работу.

Генерал Лечицкий оказался человеком, еще не достигшим средних лет, с живым, улыбающимся лицом. Он отдал нам честь и радушно пожал руки.

– Так вы хотите побывать на фронте? – сказал он, когда офицер доложил ему о нашем деле. – Я не понимаю, каким образом вам удалось проехать сюда, ведь корреспондентам пребывание в Тарнополе совершенно не разрешается. Однако ваши бумаги в полном порядке. Но я не могу разрешить вам посетить передовые позиции: великий князь издал приказ, абсолютно запрещающий это. Вам лучше поехать в Львов – Лемберг – и попытаться добиться разрешения через князя Бобринского, генерал-губернатора Галиции. Я вам дам пропуска.