Мансур Абдулин - 160 страниц из солдатского дневника Страница 31

Вот тут все однополчане завидовали мне, что я, татарин, владею столькими языками.

До сих пор держится в моей памяти то ощущение, которое овладевало мной в атаке. Я обязан подняться для атаки первым, и весь батальон ждет этого момента. Если комсорг или парторг поднялись, ждать и выжидать тут уже никому не дано права — надо вставать всем…

Я, превозмогая свой страх и свою слабость, встаю. Надрываясь, кричу:

— Вперед! За Родину! За Сталина!

Реву-ору, страшно напрягаясь, чтоб услышали меня все, чтоб немедленно все разом поднялись за мной. Поднялись, чтоб взять безымянную высотку, выбить немцев из хаты, где на подоконнике установлен пулемет. Отбить у врага улицу. Поднялись, чтобы этим самым спасти тебя же от верной гибели, потому что, пока ты один в полный рост маячишь на рубеже нашей атаки, ты являешься единственной мишенью для гитлеровцев…

И хочется оглянуться назад — поднялись или нет солдаты, — но я не позволяю себе это сделать, потому что покажу — обнаружу свой страх и недоверие к моим комсомольцам. Бегу вперед, перенапрягая себя, силком толкая, как перегруженную вагонетку на подъеме…

И когда уже в моей душе все резервы исчерпаны, когда я себя уже почти считаю обреченным на верную гибель, слышу сзади раскатистое «урррра-а!», и сладкий моему слуху топот пехоты, и тяжелое жаркое дыхание бегущих за мной…

В этот миг страх мой улетучивается из меня с последними парами, и я в изнеможении падаю на землю, как убитый… Но успеваю услышать истошный вопль: «Комсорга убило!», вскакиваю — и опрометью вперед, чтоб никто из наших хлопцев не засомневался в своем комсорге… После боя потом я часто слышал в свой адрес: «А наш комсорг в рубашке родился…», «Чудом уцелел…» Такая похвала высокая награда.

Самое же гиблое дело, если солдаты тебе дадут такую характеристику: «А комсорг наш жидковатый… Трус…» Ясное дело, что авторитет приходилось зарабатывать снова и снова, каждый новый наступающий день боев. И причем зарабатывать его у самых отчаянных хлопцев, которые не знают страха.

Как-то я попал в щекотливую ситуацию. Иду мимо группы наших ребят, которые расположились в траншее и, никому не мешая, трапезничали. Шнапс у них, трофейная колбаса…

— А, Мансур! Присаживайся, комсорг!

Наливают сто граммов шнапса, колбасу подвигают на закуску… Отказаться бы, плюнуть и сказать: не наливайте мне этой немецкой вонищи, да все хлопцы старше меня, герои — по два и три ордена имеют, а у меня одна медаль «За отвагу»… Выпили. Сидим. О том о сем беседуем. Вдруг:

— Комсорг, а не против, если еще по сто?

— Можно, — говорю.

А шнапса-то никакого у них и нет больше! Начинают театрально-вопросительно глядеть друг на друга и рыться в вещмешках: мол, была же еще бутылка… Мне бы смолчать, а я выскочил с вопросом:

— Где брали-то?

— Во-он, — показывают. — Там еще есть. Но, правда, там фрицы обстреливают сильно, уже двое наших не вернулись.

Сижу и соображаю: «Попался я на крючок. Меня угостили, и я угостить должен. Не пойду — пустят слух, что струсил».

— Да не надо, комсорг, — уговаривают.

Но по интонации понимаю: «Надо». Хлопцы относились к категории лидеров среди храбрых солдат. Тут не бутылка шнапса на кону…

От бронетранспортера со шнапсом, застрявшего на нейтральной полосе, меня отделяет полянка в сто метров.

Я снял полевую сумку, плащ-палатку и — эх, была не была! — легко и лихо выбросившись из траншеи, как заяц, петляя и прыгая, безостановочно несусь к бронетранспортеру. Когда немцы застрочили из пулемета, я уже успел вбежать в мертвую зону.

Взял из коробки в бронетранспортере две бутылки, отдышался и прикидываю глазом. Обратную стометровку надо бежать иначе. Немцы теперь ждут меня. А где они меня ждут? Где наши двое легли? Во-о-н они, почти у самой траншеи. Значит, и меня в том месте сшибут. Соображай, Мансур!.. Сообразил. «Ну, пора!» командую себе и рванулся по прямой к тем двум трупам наших солдат — они сейчас мой конечный финиш!.. Достигаю роковой зоны — пули уже упиваются впереди меня в землю — и падаю в ногах у трупов, как сраженный. Обмяк. Расслабился, даже веками не шевелю, веки остались полуоткрытые, как упал, так и лежу.

Рядом с моим носом по ботинку убитого нашего солдата ползет букашка. Ползет себе по своим делам букашка и не понимает, что здесь война и что, может быть, еще один человек, на которого она смотрит и не видит, сейчас перестанет жить…

Ну, поверил уже фриц, что я мертвый? Убрал палец с гашетки? Отвернулся?.. Как стальная пружина, взвиваюсь и в три прыжка — живой и невредимый сваливаюсь в нашу траншею. Пулемет застрочил, да поздно…

Где же моя компания? Нету! Одна колбаса трофейная валяется… Оказалось потом, хлопцев я тоже убедил, что лежу там мертвый на нейтралке. Все же заела совесть, что по их вине зазря погиб молоденький комсорг, не до угощения стало!

На другой день хлопцы смеялись надо мной, что я петлял и прыгал к бронетранспортеру как заяц (над живым можно посмеяться), но и хвалили за хитрость, к которой я прибег на обратном пути. Молниеносно разнесли по батальону, что «комсорг наш не трусливый». Ну и со всеми вытекающими…

Вообще же к шнапсу, как и ко всякому другому алкоголю, я равнодушен. Это еще с детства. Пацанами мы часто забегали на шахтный двор, где было «кладбище пьяниц». Могилы с настоящими крестами, пустыми бутылками… Колышек с доской, на которой фамилия пьяницы. Сюда приходили старые и малые, чтобы посмотреть на спектакль «живгазеты», изображающий в лицах похороны пьяницы-шахтера.

А спектакли были и в самом деле интересными. Играет духовой оркестр похоронную, несут гроб «с телом покойного», крест.

В яму опускают гроб. Говорят смешные речи… Засыпают яму землей… Пьянице нигде потом проходу не будет… А в результате шахтер уже не пьет, и его «могилу» теперь уберут…

Наверно, я очень восприимчивый к пропаганде человек. Та «живгазета» меня уберегла от распространенной пагубы. Но самую впечатляющую и доказательную «живгазету» довелось мне увидеть и пережить на фронте, когда мы взяли местечко Червоный Прапор со спиртоводочным заводом…

Еще до атаки солдаты перемигивались и пересмеивались, шутили: мол, непременно завод этот отобьем, только, чур, без артподготовки… Зачем лишний гром-погром…

После артналета полк поднялся в атаку. Фашисты оставили Червоный Прапор, и мы вошли в поселок и на территорию завода.

Спирту было много всякого: очищенный и неочищенный, в бутылках и в бочках, в цистернах небольших и в цистернах на рельсовом ходу… Что каждый налил в свою фляжку про запас, про это и разговору нет. Но сколько ни убеждай иного, что немцы, к примеру, могли отравить спирт, у него, видно, и в голове не умещается: как же это можно отбить у немцев спирто-водочный завод и не напиться. Такой вариант ему кажется противоестественным. Вот же проклятый добровольный самогипноз!