Генрих фон Лохаузен - Верхом за Россию Страница 31

— Но там тоже после заключения мира продолжали неуклонно разыгрывать интриги от двора к двору, — возразил офицер на рыжей лошади.

— Но они оставались делом отдельных немногих людей, придворных, дипломатов, кардиналов. Маленького человека это не касалось. Европа оставалась большой семьей, как вверху, так и внизу.

— Политика была как раз делом князей. Пожалуй, ее выносили на спине народов, но без их участия. Теперь они сами ведут свои войны — с соответствующими жертвами — достижение Французской революции.

— И с чрезмерным количеством лжи.

— Чем больше насилия, тем больше лжи!

— Насилие было всегда.

— Ложь тоже.

— Но не как движущая мир сила. У кого сегодня рука на рычаге, кто располагает радио и прессой, тот может заниматься дискредитацией бесконечно, может фальсифицировать любую правду, вытеснять ее все больше и больше из сознания людей и заставлять, наконец, забыть ее полностью. Говорят, что у лжи короткие ноги, но так было лишь когда-то. Ложь, которую подсказывают всему миру, изо дня в день, снова и снова, со временем превратится в признанную, неприкосновенную правду. «Have a lie and stick to it», говорят англичане, «просто ври и придерживайся лжи». Кое-что прицепится в любом случае. Вспомните с 1914 года легенду о нашей единственной исключительной ответственности за ту войну! Еще сегодня британцы и американцы верят в нее.

— Однажды правда все же выйдет на поверхность!

— Может быть для науки. Там, вероятно, она всплывает как раз своевременно, но с политической точки зрения слишком поздно, слишком уже поздно для соответственно побежденных. Потому что историю пишут победители, и пишут, благодаря школьным учебникам, сразу одновременно еще и для всех последующих поколений.

— Учебники тоже устаревают. Новые войны преподносят новую ложь.

— Преподносят, ты говоришь? Они выигрываются ею, на добрую половину выигрываются с помощью лжи. Ничто не может помешать этой лжи, кроме собственной победы. Однако, она должна пробиться вплоть до редакторских кабинетов противника.

— Побеждает ли тогда правда?

— Вряд ли без дополнительной помощи. Ты ошибаешься, если думаешь, что чтобы опровергнуть ложь, не требуется сила. Также там мир охотнее прислушивается к «более сильным батальонам», чем к лучшим аргументам. Если уже не одновременно к тому и к другому.

— Он прав, — произнес всадник в середине, — у правды всегда более слабая позиция. Служить ей только пером, означает бороться неравным оружием. У правды нет союзников. Ложь борется с помощью полуправды, «четверть-правды» и «три-четверти-правды». Они — ее щит. За ними она остается защищенной и размахивает своей дубиной. Правда, напротив, гола. У нее есть только она сама. Она не только прозрачна, как хрусталь, но и хрупка, как он. Она не льстит, она не соблазняет, она не обещает. Она не рисует в горящие цвета и разрушает некоторые привычные любимые легенды во всем их изобилии. Часто она только надоедает. К чему ее боятся? Правда — это Золушка и ждет принца, который освободит ее.

— Не каждый принц готов сыграть эту роль, — возразил офицер на рыжей лошади.

— Он предает свое сословие, если уклоняется. Для несущих оружие элит мужество, правдивость и благородное оказание помощи были делом чести, в противном случае они вовсе не были элитами. Еще для ландскнехтов действовало правило: «Кто не делает это честно и благородно, пусть лучше остается в стороне от этого ремесла». То, что было правильно для них, остается еще сегодня правильным для нас. Странно, что в земной действительности меч в большинстве случаев стоит ближе к правдивости, чем, собственно, именно для этого в большинстве случаев призванное перо.

— К чему отговорки? — возразил всадник на вороном коне. — «Наше право мы носим на кончиках наших мечей!» Это было ясно и недвусмысленно. Эти слова галл Бреннус бросил римлянам. Тогда сражались с открытым забралом. Никто не утверждал, что делает это для более высоких целей. Чингисхан приказывал казнить своих врагов сотнями тысяч, но он не утверждал, что тем самым служит прогрессу человечества, не отравлял ничью душу объяснениями, что это, мол, его «вклад в дело мира и взаимопонимания между народами». Власти тогда хватало себя самой. Она не притворялась, и только редко у нее была нечистая совесть.

— Разбойничья мораль! — произнес офицер на рыжей лошади.

— Разбойничья мораль, без сомнения, вместо морали укрывателей, лицемеров и мошенников. Сегодня они объединены. Сегодня произвол могущественных не обходится безо лжи. Они живут ею. Она возвысила их. Она — их самое надежное, самое дальнобойное оружие…

— Признак духовной слабости? Признак упадка, предзнаменование конца времен?

— Необязательно. У тех там это единство насилия и лжи существует уже четыреста пятьдесят лет — там, по ту сторону Атлантики. Поймите: весь континент от Аляски до Огненной Земли, от Арктики вплоть до Антарктики, стал ее жертвой, вся индейская раса, длящаяся до сегодняшнего дня жертва непрерывной лжи. На юге она называлась — как приданое лживо понятого христианства — «христианизацией язычников», на севере — «прогрессом и цивилизацией». На самом деле речь шла о золоте, серебре, власти и бизнесе.

— В чем состоит достоинство человека? — продолжил через некоторое время всадник в центре. — По-моему, сначала на предоставленной ему свободе воли. Ложь и насилие против беззащитных — это злоупотребление этой волей. Теперь просвещенное человечество с полным основанием требует для себя свободу выражения мнения, но еще и свободу печати в придачу. Тем не менее, свобода печати означает равное право как для правды, так и для лжи. Что вы думаете об этом?

— Я спрашиваю себя, — перехватывал всадник на вороном брошенный ему мяч, — что здесь справедливо и что несправедливо. От любого трактирщика вы требуете не отравленные блюда, от любого ремесленника требуете хорошо сделанную работу, и все другое вы назовете обманом. А здесь, в случае с прессой? Здесь обман терпят. Вот так и терпят изо дня в день и во всем мире. Кто дает, однако, этим некоторым немногим, кто дает хозяевам прессы и радио право изо дня в день, многотысячными тиражами давать миру правду, смешанную с ложью, и при этом еще умалчивать о важном?

Пусть каждый отдельный человек имеет право говорить для себя то, что он хочет, но только лишь за одного себя, только одним, своим собственным голосом: один голос перед судом, один у избирательной урны, один на чаше весов общественного мнения, но не больше. Только так будет равное право. Крестьянин, купец, рабочий, судья, солдат, даже священник на кафедре — возьмите, кого хотите — все они говорят только каждый одним своим голосом. Но издатель газеты, руководитель радиостанции говорят тысячью, десятью тысячами, ста тысячами голосов: кто дал им право на это? Кто уполномочивает их на такое безмерное увеличение? Что уполномочивает их перекрикивать всех других, если бы это было все же возложенной на них обязанностью сообщать исключительно правду, всю правду, как только бы она стала им известна, и ничего иного, кроме этой правды. Но на самом деле разве не так, что им предоставлено право, по своему усмотрению представлять что-то или правдиво, или с умолчаниями и с искажениями, умалчивать о существенном и выдумывать вместо него что-то другое: кто же уполномочил их, чтобы они могли определять, во что массы должны верить и в чем сомневаться, что они могут знать, а что нет?