Борис Корнилов - «Я буду жить до старости, до славы…». Борис Корнилов Страница 31

1934

[79]

Елка

Рябины пламенные грозди,и ветра голубого вой,и небо в золотой коростенад неприкрытой головой.И ничего —ни зла, ни грусти.Я в мире темном и пустом,лишь хрустнут под ногою грузди,чуть-чуть прикрытые листом.Здесь все рассудку незнакомо,здесь делай все — хоть не дыши,здесь ни завета,ни закона,ни заповеди,ни души.Сюда как бы всего к истоку,здесь пухлым елкам нет числа.Как много их…Но тут же сбокуеще одна произросла,еще младенец двухнедельный,он по колено в землю врыт,уже с иголочки,нательнойзеленой шубкою покрыт.Так и течет, шумя плечами,пошатываясь,ну, живи,расти, не думая ночамио гибели и о любви,что где-то смерть,кого-то гонят,что слезы льются в тишинеи кто-то на воде не тонети не сгорает на огне.Живи —и не горюй,не сетуй,а я подумаю в пути:быть может, легче жизни этоймне, дорогая, не найти.А я пророс огнем и злобой,посыпан пеплом и золой, —широколобый,низколобый,набитый песней и хулой.Ходил на праздник я престольный,гармонь надев через плечо,с такою песней непристойной,что Богу было горячо.Меня ни разу не встречализаботой друга и жены —так без тоски и без печалиуйду из этой тишины.Уйду из этой жизни прошлой,веселой злобы не тая, —и в землю втоптана подошвой —как елка — молодость моя.

1934

Прадед

Сосны падают с бухты-барахты,расшибая мохнатые лбы,из лесов выбегая на тракты,телеграфные воют столбы.Над неслышной тропою свисая,разрастаются дерева,дует ветра струя косая,и токуют тетерева.Дым развеян тяжелым полетомодряхлевшего глухаря,над прогалиной, над болотомстынет маленькая заря.В этом логове нечисти много —лешаки да кликуши одни,ночью люди не нашего богазолотые разводят огни.Бородами покрытые сроду,на высокие звезды глядят,молча греют вонючую водуи картофель печеный едят.Молча слушают: ходит дубрава —даже оторопь сразу берет,и налево идет, и направои ревет, наступая вперед.Самый старый, огромного роста,до бровей бородат и усат,под усами, шипя, как береста,ядовитый горит самосад.Это черные трупы растенийразлагаются на огне,и мохнатые, душные тениподступают вплотную ко мне.Самый старый — огромный и рыжий,прадед Яков идет на меняпо сугробу, осиновой лыжейпо лиловому насту звеня.Он идет на меня, как на муки,и глаза прогорают дотла,горячи его черные руки,как багровая жижа котла.— Прадед Яков… Под утро сегодняздесь, над озером, Керженца близ,непорочная сила Господняи нечистая сила сошлись.Потому и ударила вьюга,черти лысые выли со зла,и — предвестница злого недуга —лихоманка тебя затрясла.Старый коршун — заела невзгода,как медведь, подступила, сопя.Я — последний из вашего рода —по ночам проклинаю себя.Я такой же — с надежной ухваткой,с мутным глазом и с песней большой,с вашим говором, с вашей повадкой,с вашей тягостною душой.Старый черт, безобразник и бабник,дни, по-твоему, наши узки,мало свиста и песен похабных,мало горя, не больше тоски.Вы, хлебавшие зелья вдосталь,били даже того, кто не слаб,на веку заимели до стащекотливых и рыжих баб.Много тайного кануло в Каму,в черный Керженец, в забытье,но не имет душа твоя сраму,прадед Яков — несчастье мое.Старый коршун — заела невзгода,как медведь, подступила, сопя.Я — последний из вашего рода —по ночам проклинаю себя.Я себя разрываю на частиза родство вековое с тобой,прадед Яков — мое несчастье, —снова вышедший на разбой.Бей же, взявший купца на мушку,деньги в кучу, в конце концовсотню сунешь в церковную кружку:— На помин убиенных купцов, —а потому своей Парани —гармонисты,истошный крик —снова гирями, топорамиразговоры ведет старик.Хлещет за полночь воплем и воем,вы гуляете — звери — ловки,вас потом поведут под конвоемчерез несколько лет в Соловки.Вы глаза повернете косые,под конец подводя бытие,где огромная дышит Россия,где рождение будет мое.

1934

Ленинградские стихи

Снова сговором ветра и стужипо садам засушило траву,из тяжелой Маркизовой лужигнало воду обратно в Неву.

До Елагина,до Голодаяшла вода, соразмерна беде,и деревья, дрожа, холодая,по колена стояли в воде.

Над Васильевским,над Петроградской,несмывающейся, дорогой,небо крашено странною краской —то ли черною,то ли другой.

Что такое?Зима, что ли, близко?И туман по ночам моросит,и по городу сыро и склизко,и над городом темень висит.

Снова ветер —по-сучьи завыл он,задрожали во тьме Острова,между Ладогою и заливомвся пятниста от злобы Нева.

Мы с тобою в кино «Аврора»[80],гаснут лампочки,бьет звонок, —ни улыбки,ни разговора —сабля,гром лошадиных ног.Песня вьется — залетный сокол,тихо слушаю, не дыша:запевает начдив высокопро безмолвие Иртыша[81].И казалось — не на экране —пули бьют над живой рекой,он платок прижимает к ране,ощутимый моей рукой.То взрываясь,то потухая,барабанная дробь вдали,а кругом тишина глухая —это каппелевцы пошли[82].Сразу видно —отчаянья радипод огнем их ряды ровны,и винтовки, как на параде,и венгерки, и галуны.Партизаны, глядите в оба!..Да стреляйте же,цельте в лоб.Офицерская хлынет злоба,захлестнети зальет окоп.И стрельба,и резня,и рубка —умирая, дернется бровь,под штыком маслянистым хрупкохрустнет горло,и свистнет кровь.Но Чапаева сила злая,вся сверкающая бедой,проливною саблей гуляя,на кобыле своей гнедой.А за ним его бурка струится,он запомнится мне навек —то не лошадь,и то не птица,и, пожалуй, не человек.И атака уже отбита,саблей срезаны галуны.Тихо.Только из-под копытакамни брызгают до луны.

Хлынул свет, темноту пугая.Этот вечер неповторим.А теперь, моя дорогая,погуляем,поговоримо Чапаеве,о печалии о вечере золотом,о любви расскажу вначале,о разлуке скажу потом.Щеки яблочного налива,хороша у тебя судьба,оттопыренаи смешливачуть подкрашенная губа.Ты веселая,дай мне руки,три часа говори подряд,на «Светлане» твои подруги— Ты хорошая, — говорят.И печаль тебе незнакома,и глаза зеленым горят,парни Выборгского райкома— Ты красивая, — говорят.Расскажи мне про все про это,чуть прищуря кошачий глаз,как на выборах Ленсоветавыбираешь тыв первый раз.

Ночью с первого на второесо стихами,влюблен и рад,я по Мурманке до Свирьстрояехал в поезде в Ленинград.Я в стихах сочинял о Свири,о воде ее цвета травыи о том, что в огромном миретолько мы, как всегда, правы.Переносим, что всем известно,нам и силы на то даны,реки злые с места на местов два километра ширины.Я писал, как с боков седая,вся смятение и беда,сквозь гребенкулетит, рыдая,перекошенная вода.И раскинулся город новыйи к реке подошел в упор,где когда-то стоял сосновый   и качался   и плакал   бор.

Это горести изобилиес песнью хлынуло,сбило с ног:— В Ленинграде вчера убили…Я поверить никак не мог.Так же в городе моросило,фонари мерцали стройны…Киров.Это же наша силаи улыбка нашей страны.Не сказать хорошо на бумаге,как алели в туманной пыливсе знамена сегодня и флаги,что деревья багряные шли,шелестели.Кусали губыкомсомольцы и слесаря.Пели трубы,гремели трубы,о любви своей говоря.О печали, что всем знакома,и о ненависти своей.Где-то пел, вылетая из грома,скрипки яростной соловей.И когда вся страна сказалапро любовь свою, про тоску, —поезд с Кировым от вокзала,задыхаясь, пошел в Москву, —всех заводов сирены, воя,звука тонкое остриев небо бросилипро роковое,про несчастное,про свое…

1934